Горло перехватывает петля. Чем ближе подхожу, тем труднее дышать. На плечи обрушиваются гранитные плиты. Гнут спину, подгибают колени. Но я иду.
Я привык… так. Плевать на боль. На страх. Не замечать. Всегда идти. При любом раскладе двигаться дальше. Сжимать кулаки. Биться. Вгрызаться. Это моя судьба.
Ожидаю опять услышать тот самый голос. Тонкий. Детский. Едва различимый. Ожидаю шепота. Неясного. Слабо уловимого. Кит, Кит.
Но ничего не происходит. Больше никаких флешбэков. Отлично. Пора разорвать тишину. Растерзать в клочья.
- Здесь похоронена моя мать, - говорю я.
Ира молчит. Просто сильнее ладонь сжимает. Ловит взгляд, старается показаться спокойной и тем самым успокоить меня. Но я вижу: у нее уже слезы стоят в глазах. Никакая она не Льдинка. Горит. Чувствует чужую боль. Принимает утрату как свою собственную.
- Пойдем, - веду ее дальше.
Внутрь. Вглубь. Сквозь яркие витражи проникают скупые солнечные лучи. Помещение практически не освещено. Зажигаю свечи. Прохожу по кругу, поджигая каждую. Ни единого фитиля не упускаю.
Тут прибрано. Свежие цветы. Отец следит. Точнее – его дворняжки. Хотя он бывает в этом склепе довольно часто. Если приезжает в город, обязательно посещает. Проводит особый визит.
А я считаю, что надо живых любить. Потом поздно. Потом не вымолить прощение, не искупить грехи. Ничто не зачтется. Никогда.
- Ты слышала что-нибудь про смерть моей матери? – спрашиваю.
Отрицательно мотает головой.
- Отец постарался все скрыть, - усмехаюсь. – Не хотел никакой огласки. Он считал, это проигрышем. Позорным поражением. И да, дьявол раздери, я с ним согласен. Жестокая ошибка. Первая и последняя. Единственная. Такую ничем не исправить.
Усаживаю Льдинку на скамью под стеной. Опускаюсь перед ней на колени. Беру ее ладони, свожу вместе, одна к другой. Своими зажимаю. Крепко.
- Ты должна знать обо мне все.
Даже то, о чем я никогда и никому не рассказывал. Не думал, что расскажу. Не представлял. Потребности не возникало. Душу выворачивать. Зачем? На черта?
- История не получила огласку, - продолжаю. – Никаких статей в газетах. Никаких репортажей по местному телевидению. Об этом даже в криминальной сводке не упоминали. Боялись. Просто болтать не решались. Сплетничать опасались.
Багров всем сумел закрыть рот. Никто и пискнуть не смел. А если и находился смелый болван, то быстро захлебывался кровью.
- Других свидетелей нет, - скалюсь. – Только я и… отец.