Тринити бросилась ко мне, шлепая меня так сильно, так рьяно, что мое лицо отлетело в другую сторону, а противоположная щека врезалась в кухонный шкаф.

Первые несколько секунд я ничего не чувствовала. Затем ожог начал распространяться повсюду, как лесной пожар.

Моя челюсть.

Мои глаза.

Мой нос.

Моя душа.

Я повернула голову, глядя сестре прямо в глаза.

Это было мое время, чтобы противостоять моей семье, как Круз говорил мне, снова и снова.

Сказать им, что на самом деле мне разрешено встречаться с кем угодно.

Что моя жизнь не закончилась и не стала менее значимой, чем их.

Что я не была полной неудачницей, и что, несмотря на то, что они были рядом со мной, несмотря ни на что, я заслуживала не только их помощи и руководства, но и уважения. Я тоже была там для них.

Но слова, все слова, которые мне пришлось сказать Тринити и моей матери, застряли у меня в горле, когда я подумала обо всем, что могла потерять.

Бабушка и дедушка Бира, которых он так любил.

И тетя Тринити, которая каждый год перед Рождеством возила его в город за серьезными покупками и готовила ему его любимые пироги с лаймом на День Благодарения, хотя абсолютно никто другой не любил эти ужасные заварные кремы.

Я думала о том, что могу потерять единственную постоянную вещь в моей жизни и жизни моего сына, ради человека, который был великим — даже совершенным — но, в конечном счете, просто человеком.

И я замерла.

— Что ж? — Тринити плюнула мне в лицо, сжав зубы от своих слов.

Моя мать двинулась рядом с ней, переплетая их руки.