В последнее время директор коллежа не упускал ни единого случая заглянуть к нему в класс, якобы для того, чтобы восстановить порядок, а на самом деле, чтобы выставить его на смех. Ученики нисколько не обманывались на этот счет и, едва закрывалась дверь, безжалостно начинали шуметь с новой силой. Взгляд, который бросил на него инспектор академии в ходе своего ежегодного визита в коллеж, заставил Пьера Вилькье вздрогнуть, и, будто затравленный зверь, он отдал себе отчет в том, какая опасность ему угрожает. Действительно, в глазах администрации его положение было далеко не блестяще. Он подумал даже, уж не идет ли речь об его увольнении в этот самый момент? Уволенный из императорского коллежа в Турноне, он наверняка никогда больше не найдет преподавательской должности. А что умел он делать другого? Он чувствовал себя приговоренным… И что бы он сказал Мари? Им, без сомнения, пришлось бы оставить дом на берегу Роны; но чтобы уехать — куда?

В тот вечер, замкнувшись в себе и избегая откровенного разговора с Мари, Пьер Вилькье взвешивал в своей голове все «за» и «против». Беспорядки на его уроках приняли характер необратимый; он чувствовал себя выбитым из седла…

Уже почти наступила ночь; сколько ни напрягай слух, кроме ударов отдаленного колокола, пробившего одиннадцать часов, уже ничего не было слышно. Даже Роны, которая тем не менее продолжала свой скрытый бег совсем рядом в темноте, окутываясь своими испарениями. Мари, чувствовавшая себя в это последнее время уставшей, закончив дела, удалилась спать, ничего не сказав ему, а он даже не заметил, когда это произошло. Обессиленный, он сидел в кресле, обхватив голову руками, сосредоточившись только на движении маятника настенных часов…

Медленным шагом он подошел к книжному шкафу, в нижнем отделении которого по привычке складывал свои рукописи. Его черновики и наброски представляли собой неровную стопку школьных тетрадей, перегнутых газет, вырванных из различных журналов страниц, где были напечатаны его поэмы, разрозненных листков. По правде говоря, во всем этом не приходилось рыться подолгу, тут и бумаг-то не больше чем на одну полку. Ценнее всего был этот переплет с чистыми листами веленовой бумаги, куда он старательно переписывал те из своих поэм, которые считал наиболее отделанными. Когда он открыл красную кожаную обложку и стал осторожно переворачивать страницу за страницей, у него возникло ощущение, что он проходит путь и переживает заново основные моменты своего существования, как если бы в этом бесформенном и фрагментарном хранилище отразились время и усилия, полностью отданные творчеству, но больше не принадлежавшие ему.