Они снова поцеловались. Когда Элизабет уже шла по пустому коридору, из которого можно было спуститься во двор, у нее подгибались колени. Между ног болело, и она с облегчением опустилась на сиденье двуколки. Местный конюх помахал ей рукой.
- Я задал овса вашей лошадке, мамзель, и напоил!
Получив щедрые чаевые, парень поблагодарил ее кивком, а потом и лукаво подмигнул, отчего Элизабет поежилась.
«Он знает, что я сделала, - с неудовольствием подумала она. - Ну и пусть! Плевать на репутацию! Зато самый жуткий мой кошмар теперь не исполнится».
Элизабет вывела лошадку породы коб, раньше принадлежавшую Аделе, на дорогу к мельнице. Настроение у нее было восторженное. Она радовалась, что страшному сну, увиденному на борту «Турени», уже не стать ужасающей реальностью, потому что мужчиной в черном, с размытыми чертами лица, который во сне грубо лишил ее невинности, был Гуго Ларош.
- Этому уже не бывать! - едва слышно прошептала она.
На кладбище деревни Гервиль, в тот же день, через пару часов
Антуан Дюкен в выходном костюме, со шляпой в руке стоял в молчаливом раздумье перед склепом со стальной, тонкой работы решетчатой оградой, где покоилась Адела Ларош. На ступенях - море живых цветов и венков из разноцветного стекляруса и бусин. Мягкий свет августовского солнца золотил старинные надгробья соседних могил, да покачивались от теплого ветерка розы, лилии и анемоны.
Элизабет в перерыве между молитвами брала деда за руку. Это она настояла на том, чтобы привезти его сюда. Старый мельник встревожился, едва об этом зашла речь.
- А если Ларош окажется в деревне и нас увидит?
- Гервиль со своими семью сотнями жителей ему не принадлежит, дедушка Туан! - возразила Элизабет. - И волноваться не о чем. Уверена, что, как обычно по субботам, он уехал в Руйяк.
С некоторых пор ей немалых усилий стоило называть Лароша дедушкой. Это первое, что приходило в голову при обращении к нему, но звучало как-то неуместно и даже неприятно.
- Я очень дорожил нашей дружбой с мадам Аделой, - вдруг заговорил Антуан Дюкен. - Все эти десять лет, пока я оплакивал Катрин, Гийома и тебя, потерянное дитя, оставленное умирать или мучиться, что еще страшнее, эта женщина с разбитым сердцем меня поддерживала. И я радовался, несмотря на свои горести, видя, как она смягчается, становится вновь, как в юности, милосердной и нежной. Сердце твоей бабушки очерствело, пока она жила рядом с Ларошем.