Таков был Шарль.
Здравомыслящий, сдержанный… Долгое время сам себя из-за этого стыдился. В плохие дни думал, что он все-таки сын своего отца, и, как и тот, ничего на самом деле в жизни не достиг и никогда не достигнет. Бывало и по-другому, как в то зимнее утро, несколько месяцев назад, когда он опаздывал, выскочил из такси, застрявшего в пробке, и вдруг очутился в полном одиночестве посреди Квадратного двора Лувра, где не бывал уже тысячу лет, позабыл о назначенной встрече, остановился и перевел дух.
Холод, свет, совершенство пропорций, ощущение могущества без всякого давления, божественный след, оставленный человеческойрукой…
– Черт возьми! Вот она, чистая классика! – оглядывался он вокруг себя, обращаясь к голубям.
Да, но этот фонтан… ни к селу, ни к городу. Пошел дальше, надеясь, что Леско, Лемерсье и вся их компания,[124] с высоты небес плюют в него время от времени забавы ради.
Сразу оговоримся. Его критиковали, или пытались критиковать, в основном его соплеменники, разве что за его нравственную позицию и пристрастия, но ни в коем случае не за качество его работы. Благодаря его инженерному образованию (которое иными вечерами он считал своим слабым местом, помехой), его одержимости деталями, доскональному знанию конструкций, материалов и прочей физики, репутация Шарля уже давно находилась на недосягаемой высоте.
Просто он следовал теории гениального Питера Раиса, а до него Одена,[125] согласно которой по ходу проекта кому-то всегда приходится брать на себя неприглядную роль шекспировского Яго и направлять в нужное русло порывы чужих страстей.
Говорите, привержен к классике? Ну и пусть… Но уж никак не консерватор. Напротив, только и делал, что доказывал промышленникам, заказчикам, политикам и широкой общественности преимущества идей, которые в сто раз, в тысячу раз интереснее всех этих совершенно банальных построек, пусть и приукрашенных постмодернистскими или псевдоисторическими побрякушками, пожалуй, это и было самое трудное в его работе. В общем, и так ему доставалось со всех сторон, а тут еще почувствовал себя Perplexe'd in the extreme[126] – как Отелло «в буре чувств».
Да и слава Богу, между прочим. Правда, роль была покороче…
Эй! Папаша! Ты что, заснул? – встряхнулся он и перестроился в средний ряд. – Что за тарабарщину ты несешь. И с чего это ты вдруг про Раиса да про Мавра заговорил?
Премного извиняюсь. Это все память, опять сбивает с пути…
Конечно.
Она была права…
Вспомни-ка.
В последний раз…