В тот вечер Лена рассказывает известные ей новости. Бастующие хотят улучшения условий жизни. Женщины оглядывают свой барак, превращенный ими в довольно уютное жилище. На столе стоит старый кувшин с несколькими цветками, на стенах висят вышитые салфетки, и у каждой из них есть топчан, что можно считать роскошью.

– А еще что? – спрашивает кто-то.

– Они хотят, чтобы с ограждения вокруг лагеря сняли колючую проволоку и чтобы с нашей одежды спороли нашитые номера. Они говорят, это унизительно.

Услышав о последнем требовании, Силка принимается тереть правой рукой левый рукав ватника, думая о номере, навечно въевшемся в ее кожу.

– О-о, и надо, чтобы нам разрешили раз в месяц писать письма родным.

– Что-то еще? – спрашивает Маргарита.

– Я слышала о требованиях для политических заключенных, – вмешивается Анастасия, – но не придала этому значения.

– Почему? Это касается и нас, – замечает Маргарита.

– Не все из нас политические заключенные, – возражает Анастасия.

– Все мы – жертвы несправедливого, жестокого диктатора, – произносит Лена.

– Лена, не говори так. Даже здесь, – сердито шепчет Маргарита.

– Она вправе говорить то, что хочет, – заносчиво заявляет Ханна.

– Меня не интересует политика. Я ни разу не голосовала, не участвовала в маршах протеста, – говорит Анастасия. – Я украла хлеб, чтобы накормить других.

– Давайте прекратим этот разговор, – просит Маргарита. – Это добром не кончится.

Силка кивает:

– Давайте не будем говорить или делать ничего такого, что еще больше усложнило бы нашу жизнь здесь.

– Именно так ты предпочитаешь делать все дела. Верно, Силка? Просто лечь и принять неизбежное, – замечает Ханна.

Лена бросает на Ханну сердитый взгляд.

– Все нормально, Лена, – говорит Силка. – Человек злится от своей беспомощности.

Ханна рывком вскакивает с топчана и, плюнув Силке под ноги, стремительно бросается из барака. Лена сжимает кулаки, собираясь пойти за ней.