Пока устраиваю в кресле малыху, слышу знакомое:

– Я снимаю!

Вскидывая взгляд, растопыриваю пальцы и корчу наглую рожу. Нюта взвизгивает и, надувая губы, громко фыркает. Секунду спустя пыхтит, как паровоз. Так забавно это выглядит, что я откидываю голову и просто ржу. Варя с переднего сиденья покатывается. И продолжает снимать, конечно же.

В дороге так же. Врубаем Нюткину любимую песню, подпеваем и дурачимся на камеру. Столько уже этих архивов, но Варя не унимается. Говорит, когда-нибудь будем пересматривать. Да, точно будем. Седые и счастливые.

Дома Центурион хвалит меня за сварганенный наспех ужин. В самом деле, мешанина – проще некуда. От силы пятнадцать минут заняло. Но, мать вашу, как же она улыбается. Какие-то струны за грудиной сводит. Трещат и звенят они. Обнимаю свою родную и в который раз удивляюсь тому, что счастье бывает таким обширным. Забивает ведь все. Ничего другого попросту не оставляет.

У Нюты своя еда, но мы привыкли садиться за стол втроем. Успеваем есть и поочередно кормить малыху. Пока она жует свою ложку каши, сами закидываемся. Потом снова ей. Еще и разговариваем, шутим, смеемся.

Сытые дети хорошо спят, а у родителей есть время на личные приключения.

– Хочу тебя любить, – цыганю, как учила.

– А глаза совсем другое отражают, Бойка, – ехидно поддевает Центурион.

Краснеет и хихикает, когда нахально вдавливаю в матрас.

– Это я просто чересчур сильно хочу, – напираю с ухмылкой.

– Любить, да?

– Любить, да.

Кусаю за шею. Жадно всасываю кожу. От вкуса и запаха пробирает до дрожи, как голодную зверюгу.

– Ты… такой… – слышу в высоких задушенных нотах не что иное, как восхищение.

– Обычный.

– Да, да, да… Совсем обыкновенный…

Когда сдираю с Вари майку, она задыхается. Я следом. Ловлю в фокус беспощадно-прекрасные розовые соски и медленно, но бесповоротно дурею.

– Ты у меня такой крутой, Бойка! Первый! Лучший! Главный! – шепотом тарахтит Варя. – Я такая счастливая!

Накрывая ее дрожащее тело своим, с удовольствием согреваю.