Я держу её, чтобы она не ударилась о землю. Сажусь и обнимаю её.

— Колетт…

Я начинаю плакать, как ребёнок.

Она слабо улыбается и касается моего лица. На её лице появляется болезненная гримаса, она тянется к груди.

— Колетт, что ты наделала? — Я качаю её, убаюкивая, прижимая к себе.

Мне не хватает воздуха, я цепляюсь за её тело. Подо мной — только пустота. И я падаю, падаю, падаю.

— Хадсон.

Я оставляю немного пространства, чтобы взглянуть на неё.

— Что?

— Я запуталась. Разве это не было твоей «пиццей или картошкой»?… Почему теперь я твой отец?

Я высмаркиваюсь и пытаюсь взять себя в руки, чтобы хоть что-то сказать:

— Нет, мой отец — это не ты. Ты — мой Френк.

— И Френк не твой отец?

— Нет-о-о! Да… Подожди, ладно. Френк — мой отец. Он действительно мой отец. Но Френк — это ты, потому что ты значишь для меня вот что.

Она поднимает одну бровь. Похоже, она вообще ничего не поняла.

— Слушай, я всегда был больше похож на свою мать, — объясняю я. — Она была жёсткая, одинокая, говорила, что никогда никого не полюбит. Пока он не появился. И они влюбились, и это было именно то, что ей нужно было. Это была та самая дырка, в которую попала её шпилька, или как там это говорится. Каблук подошел к туфельке.

— То есть я твоя туфелька?

Я киваю с полной серьёзностью.