– Родная! Ну что ты! Зачем ты изводишь себя? Всё образуется, наладится!

Удерживая жену, Константин Иванович пытался ей налить из чайника воды в стакан. Рука Константина Ивановича – ограниченная пространством, словно внезапно загнанная в угол – тряслась, вода плескалась мимо стакана. Константин Иванович всё старался, торопился. Словно от этого сейчас зависело всё…

По улице, где только что прошел мужчина, пылающая бежала лошадь, не в силах вырваться, освободиться от телеги. Телега, словно ожившая вдруг, тащимая, неотцепляющаяся власяница, махалась, жалила бичами. И, как навеки привязанные, убегали за ней два пацаненка. Обугливались, вспыхивали в обваливающемся солнце.

8. Одна порода

8. Одна порода

За грудиной опять подавливало. И не за грудиной даже, а будто в пищеводе. Пищевод словно был поранен чем-то изнутри. Слипся, саднил. Покосившись на Курову, Константин Иванович сунул под язык таблетку. Вновь попытался сосредоточиться на письме… Я хоть и милиционер… но тоже человек… Да, не густо у тебя с граматёшкой, человек-милиционер… Прямо надо сказать…

Задергало вдруг форточку, привязанную за шнурок.

– Константин Иванович… – не прерывая писанину, сказала Курова.

Новоселов полез из-за стола. Подошел, потянувшись, развязал шнурок. Но не захлопнул форточку. За шнурок и удерживал. Был будто при форточке. Охранником.

– Константин Иванович, разобьет ведь!.. Гроза начинается!

– Не нужно закрывать… Душновато что-то… Я подержу, не беспокойтесь. – Переворачивал во рту валидолину, по-прежнему удерживал форточку. Так удерживают хлопающийся парус. В надежде, что тот куда-нибудь выведет. – Ничего…

Ветер задул еще сильнее. Как крестьяне перед помещиком, деревья внизу неуклюже зараскачивались, закланялись вразнобой. Голубей носило, кидало будто косые листья. Полетели сверху первые сосулины дождя. И – хлынуло. Константин Иванович смотрел в непроглядную стену дождя, потирал потихоньку грудь. На улице разом потемнело. И только автомобилишки мчались по асфальту искристые, как мокрицы. В морозный от валидола рот стремился озон.

Ночью луна лезла в облака словно в разгром, словно в побоище. Константин Иванович лежал на кровати у окна очень живой, точно весь облепленный дрожащими аппликациями. Потом за окном наступило ночное безвременье – час, полтора между ночью и утром. Которое ощущалось большой черной ямой, где всё неподвижно, где воздуха нету – удушен. Катал во рту таблетки. Уже распластанный. Как рыбина. Конечно, клялся, что уж бо-ольше ни в жизнь! ни одной! (Сигареты, понятное дело.)