Он умирал.
Он умирал.
Анастази ответила больным, воспаленным взглядом.
Анастази ответила больным, воспаленным взглядом.
– Чего вы хотите?
– Чего вы хотите?
Слова она вытолкнула с трудом. Язык сухой от многочасовой жажды. Она попросту забыла, что испытывает ее.
Слова она вытолкнула с трудом. Язык сухой от многочасовой жажды. Она попросту забыла, что испытывает ее.
– Хочу, чтобы этот кошмар побыстрее кончился. Оливье сказал, что надежды нет. Так зачем тянуть? Даже если бы эта надежда была и он бы выжил… Каким он встанет с этого ложа? Живым мертвецом? Калекой?
– Хочу, чтобы этот кошмар побыстрее кончился. Оливье сказал, что надежды нет. Так зачем тянуть? Даже если бы эта надежда была и он бы выжил… Каким он встанет с этого ложа? Живым мертвецом? Калекой?
Анастази продолжала смотреть не моргая. Губы – как засохшая рана.
Анастази продолжала смотреть не моргая. Губы – как засохшая рана.
– Это был бы он, Геро… слепой, в шрамах, но это все равно был бы он. Его душа, его сердце. Разве шрамы имеют значение, если под ними будет биться его сердце?
– Это был бы он, Геро… слепой, в шрамах, но это все равно был бы он. Его душа, его сердце. Разве шрамы имеют значение, если под ними будет биться его сердце?
– Но он не выживет, – повторила Клотильда. – Он обречен.
– Но он не выживет, – повторила Клотильда. – Он обречен.
– Так дайте ему умереть. Всего несколько часов, может быть, дней, и все будет кончено.
– Так дайте ему умереть. Всего несколько часов, может быть, дней, и все будет кончено.
– Но я не хочу, чтобы он умер здесь, в моем доме! Не хочу никаких смертей.
– Но я не хочу, чтобы он умер здесь, в моем доме! Не хочу никаких смертей.