Не знаю, сколько времени проходит теперь — тоже минута или две, — пока я не слышу за спиной торопливое шуршание снега под знакомыми шагами — шух-шух, густой пар дыхания, родной запах прокуренного шерстяного пальто, автершейва, тепла, кожи — дома. Звенят ключи:

— Маленькая ты моя, ну что ты, а ну давай быстро в машину, а то еще простудишься…

И только теперь — развернувшись к нему, толкнувшись головой в расхристанную грудь, в родной запах, прогребаясь руками сквозь мягкую ткань шарфа, через отвороты кашемирового пальто, утупливаясь, зарываясь в него всего, как в землю от артобстрела, я наконец даю волю всем слезам разом, будто накопившимся за двадцать лет — от того самого дня, когда плакала на груди у Сергея, у первого мужчины, перед которым раскрылась, — одним взрывом, словно из меня со страшным, рявкающим звуком выбило пробку, и рыдания, что весь день подступали к горлу, как лай, вырвались наружу. Как собачий лай.

Мама, мамочка. Адя, Адюша. Не отпускай меня.

— Ты уже спишь?

— Умм…

— Ты со мной каким-то другим стал, знаешь?

— Ммм?..

— И когда входишь… Внутри… Как-то по-другому… Я больше не жду развязки, понимаешь? Просто ты во мне, и всё. Как во сне. Или как дыхание.

— Это хорошо или плохо?

— Глупыш мой… Хорошо, хорошо… Спи.

— Иди сюда.

— Что, снова?

— Ага. Снова и всегда. Зачем ты вообще эту рубашку надела?

— Послушай. А ты в это веришь? В то, что он сказал про Владину маму?

— Что она на него стукнула? Да похоже — а то чего бы столько лет чужую тетку ненавидеть, как родную…

— Нет, не это, а то, как он сказал про Владиного отца — что она его убила? Ты веришь, что так бывает?

— У тебя ножки до сих пор холодные, ах ты утенок мой… Давай их сюда… В жизни всякое бывает.

— Ты когда-нибудь был с такой женщиной? Которая тебя убивает, и ты это чувствуешь — изо дня в день?

— Я уже забыл. Все забыл, что было раньше. Интервью не в тему.