68

— Ты — никто, — говорит мужчина. — Ты жирная. Ты уродина. На тебя никогда ни один парень не взглянет. — На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх. Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором. Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице. — Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка! — Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь… Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые. — «Или богом клянусь» что? Она не отвечает и не двигается с места. Он отступает на шаг и, паясничая, склоняется в издевательском полупоклоне, пропуская Реджину на лестницу: — Ну, иди. Мне не жалко. Она выдыхает через нос, каждый нерв — как оголенный провод. Нужно просто пройти мимо него, и все дела. Ну, стукнет, ну, увернешься от тычка, а может, ничего и не будет, куда ему пьяному… Реджина резко кидается вперед. Он отшатывается от неожиданности (как она и рассчитывала), и вот она уже на верхней ступеньке… — Жирная корова! — орет он. Она чувствует удар еще до того, как кулак попадает в плечо, чувствует движение воздуха за спиной… Пытается увернуться, но для этого она неудачно стоит… Кулак попадает в цель… Она падает… Падает… Твердые ступени летят навстречу слишком быстро, быстро, быстро… Из груди рвется крик… — Ты — никто, — говорит мужчина. — Ты жирная. Ты уродина. На тебя никогда ни один парень не взглянет. — На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх. Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором. Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице. — Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка! — Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь… Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые. — «Или богом клянусь» что? Она не отвечает и не двигается с места. Он отступает на шаг и, паясничая, склоняется в издевательском полупоклоне, пропуская Реджину на лестницу: — Ну, иди. Мне не жалко. Она выдыхает через нос, каждый нерв — как оголенный провод. Нужно просто пройти мимо него, и все дела. Ну, стукнет, ну, увернешься от тычка, а может, ничего и не будет, куда ему пьяному… Реджина резко кидается вперед. Он отшатывается от неожиданности (как она и рассчитывала), и вот она уже на верхней ступеньке… — Жирная корова! — орет он. Она чувствует удар еще до того, как кулак попадает в плечо, чувствует движение воздуха за спиной… Пытается увернуться, но для этого она неудачно стоит… Кулак попадает в цель… Она падает… Падает… Твердые ступени летят навстречу слишком быстро, быстро, быстро… Из груди рвется крик… — Ты — никто, — говорит мужчина. — Ты жирная. Ты уродина. На тебя никогда ни один парень не взглянет. — На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх. Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором. Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице. — Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка! — Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь… Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые. — «Или богом клянусь» что?