«Спешат часики!» – полудовольно заключил я, примкнув к встречающим вне храма. Неожиданно колокол, раздельно и неторопливо благовестивший, лихорадочно заметался; ему начали подзванивать еще несколько – голосами потоньше и вовсе уж суматошных. И закрестились люди, и поскакал трезвон по церковному двору, а за ним следом чинно въехала мощная белая машина. Владыка пожаловал.

В сиреневой длинношлейфной мантии с тремя белыми окаймляющими полосами, в клобуке и с крестообразным посохом седобородый архиепископ выбрался из машины и по красной дорожке прошел в храм. Степенно шагая сквозь людской коридор, он легонько прикасался дланью к склоненным головам. Колокола стихли, и из собора грянуло славословие: с полдюжины священников приветствовали владыку. «Да, не меньше, – подумал я. – Сейчас ему дадут храмовый крест, потом он пройдет дальше, и за ним скатают дорожку. Скорей бы!»

Наконец бабулька в черном, долго примериваясь, кабы не вышло косо, срулетила матерчатую тропинку, и вслед за ней народ, крестясь перед входом, втек в храм. Миновав аркообразный притвор, я раскланялся на три стороны и свернул за свечками. Прихвостившись к коротенькой очереди, купил три дешевых и, как обычно, встал напротив Царских врат.

А тем временем приблизительно в полудесятке шагов от меня на возвышении, именуемом архиерейской кафедрой, двое иподиаконов облачали владыку. Мантия, клобук и панагия уплыли в алтарь, а взамен на крупном блюде были принесены иные одежды, и вот теперь под соответствующее пение хора иподиаконы почтительно возлагали принесенное на архиепископа. Тот вяло подавал руки, чтобы окольцевали поручами запястья, недовольно поводил плечами и шеей под неудобно легшей фелонью, а облачающие спешно поправляли. Вот наконец и риза, столь же алая, как и у других священнослужителей, вот и омофор – символ архиерейской власти…