Необходимо сказать, что «Кружение» и «Врачебница» оканчиваются крохотными текстовыми довесочками, как бы выпадающими из их общей структуры, – вероятно, эти довесочки выполняют функцию надписи «Продолжение следует» – и оно, действительно, следует. А после романа «Детский сад» нет ничего, похожего на эпилог, что придает «Триаде» в целом абсолютную композиционную законченность. Хотя вполне возможно, что автор рассчитывал на мою рецензию как на такой текстовой довесочек, который обеспечивал бы структурную симметрию.

Вообще, приверженность Евгения Чепкасова к троичности почти маниакальна, но в «Триаде» эта приверженность вполне оправданна. Точно так же художественно оправдано постоянное упоминание цифры 4 в «Преступлении и наказании», объяснение чего мы находим четвертой главе четвертой части романа – в истории воскрешения четверодневного Лазаря из «четвертого» Евангелия, прочитанной Соней Раскольникову в своей комнатке на четвертом этаже. Впрочем, мы отвлеклись.

Завершая разговор о композиции «Триады», следует обратить внимание на то, что трехчастное деление в каждом произведении весьма остроумно: в «Кружении» это три троллейбусных круга, во «Врачебнице» это три недели, проведенные главным героем в больнице, а в «Детском саде» это три детских игры, особенности которых символически определяют содержание и динамику каждой части.

Теперь следует сказать о художественном методе Евгения Чепкасова. «Триада» – книга, написанная в духе мистического реализма. Мистический компонент происходящего очень ярок в «Кружении», во «Врачебнице» он эпизодичен, а в «Детском саде» почти сводится на нет, как бы уходя на задний план, но при этом чувствуется, что этот задний план вполне реален. Чепкасов использует и некоторые приемы постмодернизма (литературные аллюзии, внутренние авторы, интеллектуальная игра), но это не более, чем приемы, а игра в «Детском саде» выполняет совсем иную функцию, нежели в постмодернизме. В постмодернизме игра призвана показать несерьезность происходящего, отсутствие твердых ориентиров, идеалов, и, по большому счету, реальности как таковой. А в книге Чепкасова нравственные ориентиры и идеалы весьма твердые, они по ходу действия проверяются жизнью, и истинные выстаивают, а ложные идеи разбиваются о жизнь – совсем как у Достоевского. Игры же в романе Чепкасова выполняют функции символически-мистические, т.е. должны восприниматься очень серьезно.

Творческий принцип, который один из героев Чепкасова сформулировал по отношению к Достоевскому, применим и к самому автору: «Однако вернемся к тому, что Федор Михайлович сунул тебя лицом в страсти и грязь. Самая естественная реакция в данном случае какая? Встать и отряхнуться. Движение прочь от хорошо описанной грязи – это движение в сторону неописуемого Бога. А система координат в произведениях Достоевского истинно православная, так что рефлекторное движение читателя предполагается не в сторону какой-нибудь пустой нирваны, а в сторону всепрощающего Христа». Именно благодаря следованию этому принципу в «Триаде» встречается «хорошо описанная грязь». Чепкасову, как ни странно, удается описывать грязь чистыми средствами, т.е. именно хорошо, а если и встречаются в речи его персонажей не вполне приличные слова, то ситуативно и художественно это вполне оправдано (впрочем, мата в его произведениях нет).