Младший брат принимал старшего довольно приветливо, хотя и не любил его. Они прожили уже треть своей жизни, но в глубине души у каждого не угасала враждебность детских лет, и она никогда не могла уменьшиться, как и существующая меж ними небольшая разница в годах; Амори не мог забыть, что старший брат Викторен в детстве бил и мучил его, а кроме того, он считал своего глупого и грубого старшего брата существом, стоящим гораздо ниже его по умственному развитию. Но все же он решил примириться с ним. Амори, самый большой эгоист из всех Буссарделей своего поколения и, может быть, из всех Буссарделей прошлого и нынешнего времени, поставил перед собой в те годы важнейшую для него цель: как можно дольше сохранять свое положение вольного художника; он понимал, что это положение не вечно будет длиться, а между тем весьма дорожил им из самолюбия и стремления к независимости; он хотел оставаться вольным художником - и для того, чтобы оставаться холостяком, и для того, чтобы оттянуть момент, когда отец заставит его работать в своей конторе; он решил ладить со старшим братом, который уже хозяйничал там, и постепенно забрать его в руки. Ведь Викторен пользовался в доме известным влиянием, несмотря на свою глуповатость, а может быть, как раз благодаря этому; известно, что родители, жалея неудачного ребенка и боясь повредить ему резким обхождением, в конце концов прощают ему то, чего не спустили бы его братьям и сестрам, и слушают его с каким-то уважением.

Итак, Амори поспешил посвятить брата в тайны и утехи жизни художников. От более или менее грязных шашней, героинь которых поставлял ему Дюбо, Викторен возвысился до интрижек с натурщицами. Он не вылезал из виллы Монсо, где снимали ателье несколько художников того же уровня талантливости и социального положения, что и Амори Буссардель. То была странная среда светская, богатая, благовоспитанная богема, столь же отличающаяся от богемы художников-бедняков, как раззолоченный полусвет отличался в те времена от мира гризеток. На вилле Монсо в хорошо натопленных ателье, с пушистыми коврами и турецкими оттоманками, сынки богатых родителей, послав вперед грума доложить о них, ходили друг к другу в гости, курили немецкие трубки с длинными чубуками, обсуждали вопросы высокого искусства, превозносили Жерома, Пиля, Кабанеля и Шаплена, фыркали от смеха при имени Курбе, делали вид, что их тошнит при одном упоминании о Манэ.

- А впрочем, - презрительно замечал Амори, - говоря о художниках-новаторах, обязательно спроси, каково их происхождение. Все они вышли из грязи, да так в ней и остались.