Ищешь метро, чтобы проехать в нем в «Ясенево» или к «Метро Университет». Опускаешься вместе с толпой зомби в шахту и замечаешь, что поезда этого метро, похожие на составленные вместе вагончики американских гор, ездят только вниз и вверх… делают под землей мертвую петлю.

А если ты находишь свой старый дом с башенками, то видишь — рядом с домом течет река, широкая, полноводная… только вместо воды в ней — миллиарды скомканных, грязных бумажек… это документы… заявления… запросы… паспорта… визы… а настоящая река, из воды, течет теперь через твою квартиру… и ты знаешь, что она уже унесла в небытие твои книги, твою жизнь.

И вот… нет ни прошлого, ни будущего, нет родных и друзей, есть только этот страшный город, эта потусторонняя «Москва», а ты — никому не нужный бездомный…

И ты бежишь и бежишь, и ищешь свой дом, которого больше нет. А если ты случайно находишь его… и падаешь в изнеможении на пол… и раскрываешь любимые книги и обнимаешь любимую… Не проходит и пяти минут, как какие-то неизвестные люди входят в квартиру… их стертые лица трясутся от злобы, их руки хватают все, что попадется, и бросают на пол, который превращается в зияющую пропасть, их страшные пасти раскрыты и они орут, как мартовские коты, высунув длинные раздвоенные языки.

Один раз во сне я решил покинуть «Москву»… и долгодолго бегал по ее пустым гулким улицам… переплывал реки и каналы… перепрыгивал пропасти, влезал по фасадам на редкие высокие здания (входы в них были замурованы), чтобы увидеть, где же начинается окраина, где окружная дорога. Но у потусторонней «Москвы» нет окраин, нет окружной дороги, нет границы… однажды попав в нее, будешь метаться по ней все оставшееся тебе на Земле время.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЭМИГРАЦИИ (из интервью) Решение об отъезде из СССР, принятое мной в феврале 1990 года, не было мимолет

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЭМИГРАЦИИ (из интервью)

Решение об отъезде из СССР, принятое мной в феврале 1990 года, не было мимолет

ным капризом, оно было реакцией на страшные удары и бесконечные маленькие гнусности, которыми наша советская Родина щедро одаривала и меня и других своих граждан.

Первым таким ударом, в буквальном смысле перебившем мне и многим другим молодым людям дыхание, был разгон летом 1971 года знаменитой московской «математической, с литературным уклоном», Второй школы, в которой я тогда учился, закончил как раз восьмой класс. Об этой школе, точнее — об этом островке свободы в советском океане лжи и подлости — написаны бесчисленные воспоминания выпускников и бывших учителей, разбросанных по всему свету, издано несколько книг. Поэтому я не буду распространяться, замечу только, что я никогда ни до своих неполных трех лет во Второй школе, ни после не встречал стольких умных, свободных, творческих людей как там. Мехмат МГУ, где я учился, казался после Второй школы — замшелым захолустьем. В институте, в котором я после мехмата десять лет сидел, работали конечно умные люди, талантливые, остро думающие ученые, но затхлая атмосфера госучреждения и страх за собственную судьбу и карьеру заставляли их забиваться в норы, превращали их в подобострастных совков, рабов начальства и государства, проповедников злобного советского обскурантизма. В Германии я познакомился с различными людьми. Встречались среди них и таланты и умницы, но второшкольники мне были роднее и ближе… Может быть потому, что среди них преобладали интеллигентные евреи, полуевреи или люди, находящиеся в родственных или дружеских связях с евреями, а в Германии таких людей по известным причинам нет.