… Утром, когда рассвело, Павел стоял, комкая лагерную шапку, в толпе воющих, плачущих от радости заключенных, ждал своей очереди к представителям Советской Армии, составляющим списки бывших узников.

— Погодите, это что за чучело? — спросил кто-то, едва Павел переступил порог. — Откуда такой?

— Я русский. Демидов по фамилии.

— Ты ж облик человеческий совсем потерял.

— Кто ж тут его сохранил?

— Где в плен попал?

— На Дону где-то. Из штрафников я.

— За что в штрафники угодил?

— Осужденный был. За то, что будто бы колхозную ригу сжег.

— Как — будто бы?

— Я не поджигал. Денисий Макшеев поджег. А я жениться хотел на Марии. Оттого все и началось…

— Погоди, погоди, старик… Он полоумный, кажется.

— Нет, в уме покуда. И не старик — мне сорока нет пока еще. Вы послушайте…

Демидова выслушали терпеливо. Рассказывая обо всем, что с ним произошло, Павел увидел, что ему не верили.

— Да, тут разобраться не так-то просто, — сказал офицер с двумя полосками на погонах. — И не наше это дело.

— Да чье бы ни было — все едино не разберутся, — обреченно махнул рукой Демидов. — Лучше уж посадите до конца срок отсидеть, который мне даден.

… И еще три года мыкался Демидов по каким-то пересыльным пунктам, лагерям, по-прежнему безразличный к тому, что с ним происходит.

Он только чувствовал: люди, занимающиеся его судьбой, не знают теперь, что с ним делать.

Наконец в сорок восьмом году Демидова выпустили, обязав три года еще жить на поселении в том же северном районе, где был лагерь.

Но все проходит — прошли и эти добавочные три года. Мог теперь ехать Павел Демидов куда угодно. А куда? Где жизнь доживать? Мать умерла еще до войны, получил он известие как-то. Мария, Денис Макшеев, родное Колмогорово — все это было где-то уже в другом мире, будто за какой-то мутной бесконечной далью, преодолевать которую не было ни смысла, ни желания.