Голос явно Петин. Значит, комедия продолжается… меня не вынесло в реал… и есть шанс выбраться.

Быстро понял — главное не думать о замкнутом пространстве. Надо попробовать закрыть глаза и представить себе широкие светлые улицы, лесные поляны, заросшие дикой земляникой, цветущие яблоневые аллеи, величественные панорамы Кавказа. Сколько прекрасного есть на свете!

Нет, не выходит. Сквозь залитые солнцем парижские набережные проступали тюремные стены, на ослепительном пицундском небе вдруг появлялась мерзкая лампочка, на белоснежных склонах Аляскинского хребта кто-то рисовал ржавую койку, а бесконечные крымские тюльпановые поля превращались в красно-синий плед…

Не хочу описывать то, что уже много раз описано корифеями жанра и знаменитыми сидельцами.

Особенно мучили меня в карцере не боязнь замкнутого пространства, не голод и не холод, не одиночество, а неожиданная гостья — руминация. Любая приходящая в голову мысль как бы воспалялась, клонировалась… и повторялась, повторялась сотни, тысячи раз… смысл высказывания терялся уже на пятом повторении, а на пятисотом раскалывалось само бытие.

Я пробовал все… пытался не думать… громко пел… танцевал… бился головой о стену.

Не знаю, как долго я безумствовал… неделю, месяц или ГОД.

Наконец, дверь в камеру открылась. Бугай Петя и старлей, оба в парадных формах, подхватили меня под руки и потащили в душ, бросили там на цементный пол и поливали с полчаса из шланга холодной водой. Эта процедура с успехом заменяла избиение ногами. Потом отвели в душе-вую кабину, вымыли, растерли полотенцами, подстригли мне волосы и ногти, побрили, припудрили, одели в приличную одежду, сунули мне под язык два куска колотого сахара и повели в тюремный суд.

По дороге я не удержался и спросил, сколько времени я провел в карцере. Ответил мне Петя бугай: Три дня всего. Но для гниляков хватает.

И тут же отвел от меня глаза.

Суд проходил в ничем не примечательной комнате, похожей на школьный класс. За учительским столом сидела знакомая мне уже по лобному месту троица — судья, он же прокурор, и два кивалы-заседателя, они же палачи. Во всех четырех углах комнаты стояли осветительные приборы и стационарные телекамеры. Операторы настраивали аппаратуру. Пятая камера висела на потолке и, неприятно попискивая, вращалась. Мое место было у боковой стены, справа и слева от меня стояли Петя и Гена. Все остальное пространство занимали стулья рядами, для публики. Окна были плотно зашторены.

Я был готов к тому, что и тут повторится прежняя комедия. Ожидал скорого разбирательства и приговора. Виселица, гильотина или расстрельная стена у них, наверное, во дворе, далеко идти не придется. Боялся одного… что этот суд — только очередное показательное издевательство. И что после смерти я опять очнусь где-то… в карцере… а потом все повторится, как повторялись мои мысли… вновь и вновь… и мучение будет бесконечным.