Природа, как говорят, не создала человека тираном. Но жадность и хитро придуманные внушения, невежество и страсти, соединившись вместе, сделали Инотарьева тираном.

Сам Инотарьев о смерти Алексия рассказывал иначе: «Когда я подошел к келье — стал задыхаться от запаха ладана. Приблизившись, увидел преставившегося. В руках он зажал записку (кстати сказать, Федор Федорович передал ее Керженскому монастырю), в записке говорилось о том, как старец тридцать лет жил в пустыне. „Душу мою, — будто бы писал Алексий, — ангелы унесли на небо“. А тело он просил предать земле в скиту у Керженца».

Люди тишком иначе рассказывали про Инотарьева: будто он пришел к отшельнику Алексию и, не допытавшись о скрытых богатствах, пригрозил в огне уничтожить его и келью.

Разбогатевший Инотарьев, как не раз случалось, пускался в разгулы. Одной весной его видел Дашков. Сплавив лес, Инотарьев занялся озорством. Та весна, как и все весны на Керженце, выдалась пахучей. На деревьях рано набухли сочные почки. Начинали тянуть вальдшнепы. На Макарьевской пристани готовили к сплаву инотарьевскую «астраханку». В тот год к Лыскову впервые готовился сплавить лес и Тимофей Дашков. На его плотах дымились жалкие харчёвы. Перед началом первой путины Дашков отслужил молебен. Провожая в первую поплавку, к его плотам подходили мужики, ждали — не даст ли Тимофей Никифорович на водку, напрашивались помочь. Глаз не смыкая, он сам со всем справился. После молебна с его харчевы слышалась песня:

К вечеру плоты Дашкова ушли. И он благополучно сплыл к Волге. Когда к Макарию[1] первым подоспел инотарьевский лес, Волга полой водой пошла в Керженец и задержала дашковские плоты. Сплавив раньше маломощного конкурента, Инотарьев скоро продал отборную «астраханку» и загулял.

В день отъезда домой на Лысковском базаре Дашков увидел Федора Федоровича в тарантасе, пронесшегося мимо него вихрем, а за ним гналось несколько мужиков. Это было привычным явлением: стоило Инотарьеву загулять, он рядил орловского жеребчика, приказывал гнать рысака по Лыскову, сам в это время кидал на дорогу горстями серебро и, словно от смертной боли, кричал: «Смотрите на Инотарьева!» В это время Федору Федоровичу не смей никто возражать, враг на глаза не попадайся. В такие моменты от его обид, побоев до крови часто люди плакали. Провожая Инотарьева взглядом на шумно прискакивающем по булыжнику тарантасе, Дашков, хитро улыбаясь, думал: «Дурак! Твой-то бы капитал мне. Я бы за свое серебро людей на колени ставил, а ты, на-кась, потешаешься, да как неумно-то».