Уберегла молодость и от свинца в Отечественную войну. Роди меня мама всего на 7–8 лет раньше — и я лег бы со своим поколением в братскую могилу. От Волги та могила и до Эльбы и Праги. А свободно могла родить меня мама на 7–8 лет раньше. Ведь в 1935-м, когда я появился на свет, ей было уже тридцать. Так что, когда война кончилась, мне исполнилось только десять.

Не поспел я на страшные бойни, а ждали они меня и нас…

3 октября 1905 г. Троцкого арестовывают вместе с другими членами Петербургского Совета рабочих депутатов. В ноябре 1906 г. высылают в Обдорское, но он дает ходу еще из Березова — того самого, где окончил свои дни в 1729 г. опальный Александр Данилович Меншиков, сподвижник Петра Первого.

На V (Лондонском) съезде РСДРП(б) (1907) Троцкий занимает центральную позицию, не примыкая ни к большевикам, ни к меньшевикам. В 1909 г. он все же переходит к меньшевикам, обитает в Вене, позже — в Цюрихе[169].

С началом мировой войны — представлял в Париже газету «Киевская мысль», являясь и членом редакции социал-демократической газеты «Наше слово».

В конце 1916 г. нашего социал-демократа высылают из республиканской Франции: под надзором двоих полицейских инспекторов доставляют в Испанию. Через три дня его арестовывают в Мадриде и отправляют в США: и от своих смутьянов голова кругом.

После Февральской революции Троцкий устремляется в Россию через Канаду (с месячной отсидкой в галифакской тюрьме) по ходатайству Временного правительства (за всех политэмигрантов).

Лев Давидович примыкает к большевикам. 25 сентября (8 октября) его избирают председателем Петросовета. Никто в России столь стремительно и в такие сроки не возносился к высшей власти. Вчера — подозрительный субъект, почти бродяга, сегодня — вождь, цедящий сквозь зубы условия поверженным.

Любые крайние решения не смущали Льва Давидовича, как, впрочем, и кровь — даже самая обильная. По-вождистски был скроен Лев Давидович. На большевистский манер верил в кровь как очищение и искупление. В огнедышащую пасть классовой войны и революции гнал народ.

Благополучную и благородную жизнь угадывал за трупами, пепелищами, голодом и насилиями. Будто кто-то необозримо громадный, всемогущий и всесильный вдруг положит предел резне, подлости доносов, сыску, торговле совестью, стяжательству, карьеризму, мучительствам, бездушно-разрушительным прожектам и скажет: «Довольно, вы в светлом царстве! На свалку все карательные машины и насилие!» И люди вмиг сменят кожу.

А ведь именно подобная задача заложена в террор любой революции, почти любой… А иначе как это: из грязного, насильно-жестокого вдруг вылупляется херувимски чистое и непорочное. Да не может жизнь, замешенная на палачестве, принуждениях, неправоте и несправедливости, внезапно прорасти в нечто другое, отличное от своей первородной сути. Не может же волчье чрево произвести на свет кролика. Не могут существовать по раздельности ветки, листья, ствол и корни…