– Я все улажу, – заверила его Мэри.

– Вот и славно.

Они улыбнулись друг другу, приободренные обыденностью своего поведения.

Патрик с Джонни направились к машине, и тут над их головами с ревом и свистом пронесся самолет. Патрик оглянулся на только что покинутый крематорий: особняк в итальянском стиле, колокольня, скрывающая печную трубу, дремлющий розарий, плакучая ива и замшелые скамьи являли собой идеальный образец невозмутимого приличия.

– Пожалуй, я тоже здесь кремируюсь, – сказал Патрик.

– Не спеши, – улыбнулся Джонни.

– Вообще-то, я хотел дождаться своей смерти.

– Разумно.

Над ними прогрохотал второй самолет, и приятели поспешно сели в салон автомобиля, заглушивший все звуки. За оградой, по дорожке вдоль Темзы сновали бегуны и велосипедисты, твердо намеренные остаться в живых.

– По-моему, смерть матери – лучшее, что случилось со мной после… после смерти отца, – сказал Патрик.

– Если бы все было так просто, то по улицам бы табунами скакали веселые сиротки, – возразил Джонни.

Приятели умолкли. Патрику не хотелось разговаривать о пустяках. Он ощутил прилив жизненных сил, но их легко было подавить силой привычки, включая привычку казаться умным. Как и все, он жил в мире, где на стены удушающе замкнутого пространства беспрестанно проецировались очертания знакомых эмоций, но сейчас остро чувствовал, что абсурдно принимать это мигающее изображение за настоящую жизнь. Что означает чувство, испытанное им сорок лет назад, не говоря уже о том чувстве, которое он отказывался испытать? Кризис заключался не в прошлом, а в стремлении сохранить прошлое, в невозможности покинуть ветхий особняк на бульваре Сансет, где приходится раз за разом пересматривать видеозаписи, сделанные уязвленным самолюбивым эгоистом. На миг он вообразил, что крадется на цыпочках мимо Глории Свенсон и ее устрашающего дворецкого, а потом выходит в гул современного города; он представлял себе, как рушится система, но не знал, что произойдет, когда она исчезнет окончательно.

У кругового перекрестка за воротами крематория виднелся указатель: «Таунмид-роуд. Пункт сбора и переработки отходов». Патрик на миг задумался, не отправили ли Элинор на переработку. Не хватало еще, чтобы бедняжку Элинор, и без того нетвердую умом, проволокли сквозь тусклый свет, яркое сияние и разноцветные переливы мандал бардо, где толпы разгневанных божеств и голодных призраков станут подталкивать ее к той самой трансценденции, которой она всю жизнь избегала.

Дорога тянулась вдоль живой изгороди, обрамлявшей Мортлейкское кладбище, мимо Хаммерсмит-Фулемского кладбища и, перебравшись через Чизикский мост, уходила к Чизикскому кладбищу. Бессчетные акры надгробий отчаянно противились настойчивым попыткам застройщиков воздвигнуть жилые массивы на берегу реки. Почему из всех ничто смерть занимает так много места? Лучше развеяться дымком в голубизне низкого неба, чем занять место на сумрачном пляже, битком набитом костями, в смутной надежде на воскресение среди цепких корней деревьев и цветов. Может быть, те, кто сполна познал материнскую любовь, стремились вернуться во всепоглощающую утробу матери-земли, а те, кого предали и отвергли, мечтали раствориться в просторах равнодушных небес. Наверное, у Джонни было профессиональное мнение по этому вопросу. Репрессия, подавление воспоминаний – своего рода погребение, сохранение травмы в бессознательном; так статуя, заваленная толщей песка в пустыне, сохраняет свои четкие черты, не источенные непогодой жизненного опыта. Наверное, у Джонни было мнение и по этому вопросу, но Патрик предпочитал молчать. В конце концов, что такое бессознательное в сравнении с другими видами памяти и почему оно сохранило форму прилагательного, а не существительного для обозначения места, где память превращается в функцию и процесс?