Сара не знала, что Леопольдштадт, где находилась наша кондитерская, в XIX веке являлся центром еврейской жизни Вены; здесь стояли самые большие городские синагоги, среди которых, как говорят, была великолепная турецкая синагога в мавританском стиле, — все эти храмы разрушили в 1938 году, объяснял я, от них остались только памятные таблички и несколько фотографий. Недалеко отсюда прошло детство Шёнберга, Шницлера[687] и Фрейда, эти имена пришли мне на ум среди многих других, как и имя лицейского товарища, единственного венского еврея, у которого я часто бывал дома; сам он называл себя Сетом, но по-настоящему его звали Септимус, потому что он был седьмым и последним ребенком очень симпатичной пары преподавателей, уроженцев Галиции. Его родители религиозностью не отличались: для привития культуры они дважды в неделю, в послеобеденное время, отправляли сына через весь город в Леопольдштадт брать уроки литературы на идише у старого учителя-литовца, чудесным образом избежавшего катастрофы и прибитого бурями XX века к берегу Таборштрассе. Эти уроки были для Септима настоящей каторгой: помимо двух упражнений из грамматик XVIII века и разбора диалектных особенностей идиша, они состояли из чтения и комментариев нескончаемых страниц Исаака Зингера[688]. Однажды мой друг пожаловался своему учителю:

— Учитель, нельзя ли хотя бы один раз сменить автора?

Учитель явно обладал большим чувством юмора, ибо в качестве наказания Септим получил задание выучить наизусть очень длинный рассказ Исроэла Иешуа Зингера[689], старшего брата Исаака Зингера; я наблюдал, как он часами декламировал историю предательства, пока не выучил ее наизусть. Его римское имя, бесхитростное отношение к товарищам и уроки культуры идиша делали его для меня существом исключительным. С той поры Септимус Лейбовиц стал одним из самых крупных историков культуры идиша до холокоста, втащив в свои длинные монографии целый мир забытой материальной и языковой культуры. Я давно не видел Септимуса, хотя наши рабочие места находятся на расстоянии меньше двух сотен метров друг от друга, на одной и той же аллее чудесного университетского кампуса Вены, которому завидует весь мир, — во время своего последнего приезда Сара нашла наш cortile, который мы делим с искусствоведами, необычайно красивым: ей безумно понравился наш патио с двумя большими портиками и скамейкой, где она, с книгой в руках, смиренно ожидала, пока я закончу занятия. Стараясь поскорее завершить разбор «Пагод»[690] Дебюсси, я надеялся, что она не заблудится и, следуя моим указаниям, найдет нашу подворотню на Гарнизонгассе; не в силах унять беспокойство, я каждые пять минут подходил к окну, так что студенты наверняка задавались вопросом, какая атмосферная муха меня укусила, отчего я с такой тревогой взираю на венское небо, впрочем, как обычно, серое. По окончании семинара я, перескакивая через две ступеньки, спустился по лестнице, но, добравшись до первого этажа, замедлил шаг и попытался обрести нормальную походку; она спокойно сидела на скамейке и читала, накинув на плечи большой оранжевый шарф. С самого утра я терзался сомнениями: надо ли мне показывать ей свое место работы? Я колебался между детской гордостью, что пробудится во мне, когда я покажу ей свой рабочий кабинет, библиотеку, аудитории, и стыдом, ожидающим меня, когда мы встретимся с кем-нибудь из коллег, особенно женщин: как ее представить? Сара, подруга, и больше ничего, — у всех есть друзья. С той разницей, что меня в этих стенах ни с кем никогда не видели, разве что с достопочтенными учеными собратьями или с матушкой, да и то очень редко. Впрочем, возможно, настало время изменить ситуацию, подумал я. Прийти с настоящей звездой мирового ученого сообщества, харизматической женщиной, и это, возможно, вернет мне былую славу, подумал я. А может, и не вернет, подумал я. Может быть, сочтут, что я хочу ошеломить публику, появившись с роскошной огненной красавицей в оранжевом шарфе. Но разве мне и в самом деле хочется разбазаривать бесценный капитал в кулуарных разговорах? Сара пробудет слишком мало времени, чтобы растрачивать его с коллегами, ведь те вполне могут найти ее в своем вкусе. Она уже не ночует у меня, принеся сомнительные извинения за то, что предпочла бог ведает какой дворец, так что нечего отдавать ее в руки преподавателей, из которых песок сыплется, и ревнивых гарпий.