Ощущение собственного богатства и удачливости оттого, что ее так любят, помогло ей продержаться весь жаркий и унылый вечер: от рыбной запеканки, приготовленной Иви, несло мокрым бельем, Иви настойчиво допытывалась, чем Сид занималась весь день, а когда Сид сварила приличный кофе, Иви полезла к ней в сумочку за сигаретами (свои у нее вечно кончались – ей было лень выйти и купить их самой) и нашла ломтик кекса с грецкими орехами. «А
После ужина они перенесли поднос с кофе в душную тесную гостиную, настолько загроможденную роялем, что в ней едва хватило места двум ветхим старым креслам. Духота стояла там такая, что Сид распахнула застекленные двери в садик за домом. В нем помещалась только гигантская липа и квадратик газона, некошенного уже несколько недель. Кипрей и мелкие астры цвели на узких клумбах вдоль стен из черного кирпича; на усыпанной гравием дорожке, отделяющей клумбы от газона, разрослись одуванчики и мокрица. Этим садом не пользовались и не любили его. Чугунная балюстрада и ступени, ведущие от застекленных дверей, проржавели, облупившуюся краску с них давно пора было счистить. Если их не пригласят в Хоум-Плейс, подумала Сид, надо обязательно посвятить часть каникул мелкому ремонту. О бесконечно более заманчивой возможности сказать Иви она не осмелилась, потому что ее разочарование, а также бесконечное пережевывание обиды, если их так и не пригласят, будут невыносимы. И кроме того, Уолдо мог так и не уехать на гастроли. Евреев-музыкантов из его оркестра явно тревожило происходящее в некоторых странах Европы, и, судя по всему, гастроли будут укорочены, если не отменены совсем. А в этом случае Иви захочет остаться в Лондоне и с ней не поедет. Сид вернулась с пыльного и теплого садового воздуха в еще более пыльное тепло комнаты и спросила, не слышно ли новостей о гастролях.
– Он не хочет брать меня. Я как раз сегодня утром спрашивала. Наверное, из-за жены. Она ужасно ревнивая, вечно заходит в комнату, когда он диктует. Какая нелепость!