— Можете продолжать, господа, — обратился к ним один работник.
— Эмиль непременно вас похвалит! — подхватил другой. — Или даст коньяку понюхать.
— Нет, Марихен он им даст понюхать.
— Всем троим? — По чердаку разнесся громкий хохот.
— Она и от троих не откажется.
Кто-то затянул песню:
Марихен, Марихен, красотка моя!Ее подхватили все остальные.
— Будем надеется, что нам не достанется, — сказал Пиннеберг.
— С меня хватит, — резко ответил Шульц. — Не хочу, чтоб меня при всех козлом называли! Вот возьму и Марию ребенком награжу и брошу. — Его губы скривились в злобной усмешке.
Его поддержал здоровяк Лаутербах:
— Вот бы подстеречь его как-нибудь ночью, когда он напьется, и надавать ему в темноте. Сразу шелковым станет.
— Слова все это, что мы ему с вами сделаем, — заметил Пиннеберг. — Работяги правы. Мы трусы.
— Ты, может, и трус, а я точно нет, — возмутился Лаутербах.
— И я не трус, — поддержал его Шульц. — Мне и самому эта лавочка уже опостылела.
— С этим надо что-то делать, — предпринял Пиннеберг первую попытку. — Разве он не разговаривал с вами сегодня утром?
Все трое в каком-то замешательстве устремили друг на друга недоверчивые взгляды.
— Слушайте, — продолжал Пиннеберг, ему было уже все равно, что они подумают. — Сегодня утром он мне все уши прожужжал о своей Марии, все нахваливал ее. А еще чтобы я к первому числу решил, самому мне уволиться или ждать, что он меня уволит. Это как-то связано с Марией — но я и сам не понял, как.
— Со мной он тоже говорил. Видите ли, из-за того, что я нацист, говорил, у него могут возникнуть проблемы.
— А со мной о том, что я по бабам бегаю.