Вчера дошла до самого Юбилейного моста. Говорят, он проржавел, его разъедает, расшатались опоры; говорят, его снесут. Какой-то безымянный и безликий застройщик жаждет присвоить общественную землю вокруг моста и построить там жилые дома; место первый сорт — оттуда красивый вид. Хороший вид теперь подороже картошки — не то чтобы прямо там сажали картошку. Поговаривают, застройщик хорошо дал кому-то на лапу, чтобы сделка состоялась; впрочем, я уверена, подобное происходило и в те дни, когда мост строился — якобы в честь королевы Виктории. Чтобы получить подряд, кто-то щедро заплатил избранникам Её Величества, а в нашем городе уважают старые традиции. Не важно как — но делай деньги. Вот эти традиции каковы.

Трудно представить, что когда-то дамы в кружевах и турнюрах приходили на мост и, опираясь на резное ограждение, любовались этим (теперь дорогим и скоро переходящим в частную собственность) видом: бурлящий поток внизу, живописные известняковые уступы на западе, поблизости фабрики, что вовсю работают по четырнадцать часов в сутки, фабрики, где полным-полно ломающих шапки раболепных мужланов, фабрики, что в сумерках мерцают, будто залитые огнями игорные дома.

Я стояла на мосту, глядя вверх по течению, где река гладка, темна и тиха, опасность ещё впереди. По другую сторону моста — водопады, водовороты, бурлит вода. Далеко внизу. У меня сжалось сердце, закружилась голова. И перехватило дыхание, словно я нырнула. Но куда? Не в воду — что-то плотнее. Во время — ушедшее холодное время, в старые горести, что илом в пруду скопились на дне души.

Вот, например:

Шестьдесят четыре года назад мы с Ричардом спускаемся по сходням с «Беренжерии» по ту сторону Атлантического океана.

Шляпа Ричарда небрежно заломлена, моя рука в перчатке легко легла на его руку — молодожены, медовый месяц.

Почему он зовется медовым? Lune de miel[92], медовый месяц — будто месяц — луна — не холодный безвоздушный шар из рябого камня, а сочная, золотистая, душистая — сияющая медоточивая слива, желтая, что тает во рту, исходит соком, как желание, — от сладости зубы ноют. Словно теплый прожектор плывет — не в небе, внутри тебя.

Я все это знаю. И очень хорошо помню. Но мой медовый месяц тут ни при чем.

Больше всего из этих восьми недель — неужто всего было девять? — мне запомнилось беспокойство. Я боялась, что Ричарда наш брак — то, что свершалось в темноте, о чем не принято говорить — разочаровал, как меня. Впрочем, похоже, нет: поначалу Ричард был со мной очень любезен, по крайней мере, днём. Свое беспокойство я скрывала, как могла, и постоянно принимала ванну: казалось, я внутри тухну, как яйцо.