За то, что не сдала ключи, как положено.

За то, что не донесла охраннику.

За поздний подъем.

Фрау Шварценбергер, вот кто она такая. Еврейка из лифта в доме Фредерика.

За то, что закрыла глаза, когда к ней обращались.

За то, что собирала хлебные крошки.

За попытку войти в парк.

За воспаленную кожу на руках.

За то, что попросила сигарету.

За недостаток воображения — и в темноте Вернеру кажется, что он достиг дна. Как будто все это время он погружался по спирали все ниже и ниже, как «Наутилус» в мальстрем, как отец в шахту: из Цольферайна через Шульпфорту, через ужасы России и Украины, через Вену, мимо матери с дочерью, через стыд, которым обернулись все его устремления, сюда — в подвал на краю континента, где призрак бормочет нелепицу; фрау Шварценбергер идет к нему, на ходу превращаясь из старухи в ребенка, — ее волосы вновь рыжеют, морщины разглаживаются, и вот уже перед Вернером лицо семилетней девочки, а посредине лба — дыра черней черноты вокруг, и в глубине этой дыры бурлит целый город: десять тысяч, пятьсот тысяч душ, все смотрят на него из улиц, из окон, из дымящихся парков… и тут гремит гром.

Молния.