— Патриция, только подумай — может быть, ты уже бабушка и даже об этом не знаешь!

И Патриция снова издает тот странный звук — теперь я знаю, что это она так смеется. У нее в руках часы нашей прабабушки, амортизированные наконец-то обретенной пандой, в древней дерматиновой хозяйственной сумке Нелл. Патриция несет часы очень осторожно, стараясь не разбалансировать механизм, но по приезде в Мельбурн оказывается, что они остановились навсегда.

На перроне Патриция обнимает меня.

— Прошлое — это то, что в жизни остается позади, — говорит она с такой улыбкой, словно она — реинкарнация ламы.

— Чепуха, — возражаю я, забираясь по ступенькам в вагон. — Прошлое — это то, что ты уносишь с собой.

* * *

Я собираюсь вернуться по своим следам, проделав в обратном порядке путь, приведший меня в Йорк, — поезд, самолет и два парома. У меня своя жизнь, и она меня ждет. Я уже долго пробыла вне дома. Я возвращаюсь на далекие Шетландские острова, за которыми уже нет ничего, только море до самых арктических льдов. Я по крови принадлежу этой чужой стране. Я это знаю потому, что Патриция (подумать только, Патриция) заплатила кому-то за создание нашего генеалогического древа. Получились огромные хаотические заросли, которые, однако, вывели на свет шотландское происхождение Ленноксов. Страсть к генеалогии не оставила Патрицию даже после этого, и она вступила в переписку с отпиленными ветвями семейного древа — Хоуп, дочерью тети Бетти, живущей в Ванкувере, и Тиной Доннер, сводной полукузиной, в Саскачеване. Тина в прошлом году приезжала в гости в Йорк и обнаружила имя Эдмунда Доннера, нацарапанное на знаменитом зеркале в кафе «У Бетти», прямо рядом с дамским туалетом. Тина и ко мне заехала — с копией снимка Ады и Альберта, что Лилиан так много лет назад увезла с собой на «Миннедозе» через Атлантику. Эта копия теперь стоит в рамке у меня на столе, и я люблю глядеть на нее и размышлять о том, что связывает меня с изображенными на ней людьми. Фотографии работы мсье Армана теперь рассеяны по всему миру: у Хоуп, у Тины, у Патриции. Снимок Лоуренса и Тома с маленькой Лилиан хранится у Адриана, зато у меня — фотография Алисы, глупой матери, пропавшей жены, женщины, затерянной во времени.

Две орехово-смуглые девочки, мои собственные Алиса и Перл, уже подросли. Обе учатся в университете — одна в Глазго, другая в Абердине, а я живу сама по себе, на острове, где птиц больше, чем людей. Здесь водятся гага и краснозобая гагара, кроншнеп и зуек. Тупики и чистики, вороны и сизые голуби гнездятся летом на утесах, а над вересковыми пустошами реют кречеты-мерлины и большие поморники.