Макалпин, работавший рядом, поднял голову:

— Я просто упивался. Только гадал, кто из вас расплачется первым.

— Я едва удерживался.

— Хорошо, что твои работы нравятся секретарю.

— Почему хорошо?

— Слишком долго объяснять.

Они работали молча, потом Toy жалобным голосом спросил:

— Кеннет, я что, нахал?

— О нет, напротив. Тебе явно не по душе ранить их чувства.

Когда Toy шел на следующее утро в классную комнату, мистер Уотт встретил его словами:

— Минуточку, Toy! Мне нужно с тобой поговорить.

Они уселись на скамейку в оконной нише. Мистер Уотт, с мрачным видом покусав нижнюю губу, заявил:

— Я только что говорил о тебе с мистером Пилом. Сказал, что, раз ты не принимаешь мои советы и отрицательно влияешь на других студентов, я не желаю видеть тебя в своем классе. Сердце у Toy забилось тяжело и гулко.

— Я охотно выслушиваю ваши советы, сэр, и готов принять совет от кого угодно, но если совет нельзя отвергнуть, то это уже не совет. Кроме того…

— Нам нечего обсуждать. Макалпин говорит, что вы снимаете мастерскую возле парка.

— Да.

— Я попросил у мистера Пила разрешения для тебя заниматься рисованием там. Будешь приходить на лекции в школу, как обычно, а в остальное время будешь работать сам по себе. В конце семестра посмотрим, что ты нам предъявишь.

Toy не сразу уяснил услышанное, но через мгновение во взгляде его выразился такой восторг, смешанный с жалостью и признательностью, что мистер Уотт поспешил добавить:

— Буду признателен за ответ на сугубо неофициальный вопрос, Toy. Имеешь ли ты хотя бы отдаленное понятие о том, что пытаешься сделать?