— Вот, о девушках я все тебе выложил, — заключил он.

— Ох, Дункан.

В голосе Марджори звучала такая сочувственная жалость, что Toy начал подозревать, не свалял ли он дурака.

— Знаешь, Дункан, — сказала Марджори, — мне кажется, ты слишком боязлив. Помнишь, когда мы возвращались из кино, ты спросил, можно ли взять меня за руку?

— Помню.

— Не надо было спрашивать. Я знала, что тебе этого хочется. Любая девушка позволила бы это без всякого спроса.

— Понятно.

— С поцелуями почти то же самое. Если девушка чувствует, что ты испуган и встревожен, ей это передается.

— Как натурщица, которая смущается, когда ее рисует смущенный студент.

— Да, похоже.

Toy остановился и схватил Марджори за руку:

— Марджори, ты будешь мне позировать? Обнаженной. — Марджори взглянула на него большими глазами. — Я не буду смущаться, — торопливо продолжал Toy, — но ты необходима для моей картины. Профессиональные натурщицы хороши для практики, но выглядят киноактрисами. А мне нужна красавица, но далекая от модных стандартов.

— Но, Дункан… Я вовсе не красавица.

— Красавица. Убедишься сама, если я тебя нарисую.

— Но, Дункан… Я… Я… У меня на боку уродливое родимое пятно.

Toy нетерпеливо замотал головой:

— Кожная пигментация не имеет никакого значения. — Беспомощно хохотнув, он добавил: — Ты должна это сделать, чтобы мы сравнялись. Я только что перед тобой разделся догола — словесно.

— Ох, Дункан! — Марджори улыбнулась с ласковым сочувствием и вздохнула: — Дункан, я согласна.

Они двинулись дальше.

— Хорошо. А когда? На следующей неделе?