В Лейпциге Аннагрет не жила у сестры, но сестра дала ему адрес чайной, где собирались феминистки, которые до недавнего времени были еще более деморализованы, чем энвиронменталисты: даже серое от дыма лейпцигское небо уступало в серости чисто мужскому составу руководства Республики. В два часа дня он открыл скрипучую дверь чайной. Из кухни, вытирая руки полотенцем, вышла Аннагрет.

Улыбнись, подумал Андреас.

Она не улыбнулась. Оглядела зал, который был пуст. На стенах висели портрет Розы Люксембург, плакат, призывающий женщин идти в тяжелую промышленность, и, предел здешней отваги, фотографии западных певиц и активисток. Все тусклое, подернутое пленкой унылости, которая теперь уже не казалась ему смехотворной. Негромко звучала запись Джоан Баэз.

– Если сейчас некогда, можно потом поговорить, – сказал он. – Я только хотел дать тебе знать, что я здесь.

– Можно и сейчас, – ответила она, не глядя на него. – Говорить особенно не о чем.

– У меня есть что сказать.

Она слабо усмехнулась.

– “Хорошая новость”.

– Да, хорошая новость. Давай я приду позже.

– Не надо. – Она села за столик. – Просто сообщи мне свою “хорошую новость”. Хотя я, кажется, уже ее более-менее знаю. Видела тебя по телевизору.

– Понятно, – сказал он, садясь. – Я вдруг взял и стал сенсацией. А помнишь, ты мне не поверила, когда я назвал себя самым важным лицом в стране. Помнишь?

– Помню. – Она упорно не хотела на него смотреть. – Я все помню. А ты?

– Да.

– Тогда зачем ты приехал?

– Затем, что мы теперь в безопасности. Мы в безопасности, и я люблю тебя.

Некоторое время она смотрела в стол. Потом кивнула.

– Хочешь узнать, почему мы в безопасности?

– Не хочу.

– Я забрал оттуда оба дела и переместил то, что надо было переместить.