Я остановился у дома номер 10, поколебался немного и вошел внутрь. Хотел было постучать в стекло консьержу, но удержался. Это ни к чему. На одной из дверных створок была укреплена табличка, где черными буквами были выведены фамилии жильцов и этажи. Я вынул из внутреннего кармана блокнот, ручку и стал записывать:

Дейлор (Кристиан) Ди (Жизель) Дюпюи (Марта) Эсно (Иветт) Гравье (Алис) Манури (Альбин) Мариска Ван Бостеро (Югетт) Зазани (Одетта)

Дейлор (Кристиан)

Ди (Жизель)

Дюпюи (Марта)

Эсно (Иветт)

Гравье (Алис)

Манури (Альбин)

Мариска

Ван Бостеро (Югетт)

Зазани (Одетта)

Фамилия «Деланк (Женевьева)» была заклеена, и поверх нее значилась Ван Бостеро (Югетт). Мать и дочь жили на пятом этаже. Но, закрывая свой блокнот, я уже понимал, что все это теперь бесполезно.

Я вышел на улицу. На пороге магазина тканей «Ля Ликорн» стоял человек. Стоило мне посмотреть наверх, на пятый этаж дома, как я услыхал его тоненький голосок:

— Что-то ищете, мсье?

Следовало спросить его о Женевьеве и Жаклин Деланк. Но то, о чем он мог мне поведать, оказалось бы какой-нибудь незначительной мелочью, «царапинкой на поверхности», как выражался Блеман. Достаточно было услышать его писклявый голос, взглянуть на его лицо хорька, посмотреть в его тупые глаза, чтобы понять — нет, ничего он не мог сообщить, разве что ничего не значащие «сведения», которые дал бы любой болван. А то и вообще сказал бы, что ничего не знает ни о Жаклин, ни о Женевьеве Деланк.

Мною овладело холодное бешенство. Он был похож на тех так называемых «свидетелей», которых мне приходилось допрашивать по долгу службы и которые не понимали ничего из того, что видели, — по злобе, в силу глупости или безразличия. Я тяжело повернулся и стал перед ним. Он был пониже меня сантиметров на двадцать и раза в два тоньше.

— А что, здесь запрещено смотреть на фасады?

Он взглянул на меня тупо и боязливо. Надо было бы напугать его посильнее.

Чтобы успокоиться, я снова вышел на бульвар и присел на скамейку, повернувшись в сторону «Мехико». Потом стащил с левой ноги ботинок.

Солнечные лучи… Мысли мои разбрелись в беспорядке. Жаклин Деланк могла рассчитывать на мое молчание; Шуро никогда не узнает об отеле «Савойя», о «Конде», о «Ля Фонтен» и Ролане, том самом брюнете в замшевой куртке, о котором упоминалось в тетради. «Луки. Понедельник, 12 февраля. 23.00; Луки, 28 апреля, 14.00; Луки с брюнетом в замшевой куртке». Я отметил синим карандашом те места, где указывалось ее имя, и переписал на отдельный листок относящиеся к ней комментарии. С датами и временем. Но пусть она не тревожится. Я больше не приду в «Конде». Два-три раза, что я там был, сидя за столиком, я внутренне желал, чтобы она не пришла. Мне было неловко выслеживать ее… и мне было стыдно за себя. По какому праву мы грубо вторгаемся в личную жизнь людей, исследуем их изнутри — и потом еще что-то требуем от них? На каком основании?