— У вас, немцев, эти шалости в крови.
— Я швейцарец. Моя мать еврейка. Это так, к слову.
Густые, кустистые, угольно-черные брови, озорной огонек в глазах. Поболтав в чашке остатки кофе, я выплеснул их ему в лицо. По халату поползли бурые потеки. Он достал носовой платок, утерся, что-то сказал стоявшему рядом тюремщику. Ни малейшей досады; пожал плечами, взглянул на часы.
— Сейчас десять тридцать… э-э… восемь. Суд назначен на сегодня, и вам надо быть в трезвом уме и твердой памяти. Это, — указал на свой заляпанный халат, — очень кстати. Я вижу, вы готовы к заседанию.
Поднялся.
— К какому заседанию?
— Мы с вами туда скоро отправимся. И вы вынесете нам приговор.
— Я — вам?!
— Да. Вы, наверное, думаете, что эта комната — тюремная камера. Ничего подобного. Эта комната… как по-английски называется кабинет судьи?
— Chambers.
— Вот-вот. Chambers. Так что хорошо б вам… — и показал жестом: побриться.
— Бог ты мой.
— Народу будет порядочно. — Я не верил собственным ушам. — Это придаст вам солидности. — Направился к выходу. — Ну ладно. Адам, — кивком указал на белобрысого, — Адам, — ударение на втором слоге, — через двадцать минут вернется и приведет вас в надлежащий вид.
— В надлежащий вид?
— Не беспокойтесь. Чистая формальность. Это мы не ради вас делаем. Ради себя.
— Кто — «мы»?
— Потерпите немного — и все узнаете.
Рано я выплеснул кофе ему в морду — вот теперь бы в самый раз.
С улыбкой поклонился, вышел из комнаты, охранники — за ним. Дверь захлопнулась, лязгнул засов. Скелет воззрился на меня со стены, будто повторяя по-своему, по-трупачьи: потерпи чуток, и узнаешь. Все, все узнаешь.