— Доктор Ломан считает, что мне надо тебе всякое рассказывать.

— Что рассказывать? — спросил я, не глядя ему в глаза.

— О том, что я такое, — сказал он, помолчал и поправил себя: — Кто я такой.

— Ну, — сказал я наконец, — я был бы очень рад. Я бы хотел больше знать про тебя.

На это он улыбнулся:

— Это странно звучит, нет? «Больше знать про тебя». Мы с тобой так долго уже друг друга знаем.

Во время таких диалогов мне всегда казалось, что, даже если тут не может быть какой-то одной конкретной верной реплики, неверная реплика все же существует и после нее он больше никогда ничего не скажет, так что я постоянно пытался вычислить, что это за реплика, чтобы ее избежать.

— Это правда, — сказал я. — Но про тебя мне всегда хотелось знать больше.

Он быстро взглянул на меня и снова перевел взгляд на дом.

— Хорошо, — сказал он, — я, может быть, попробую. Может быть, что-нибудь напишу.

— Спасибо, — сказал я. — Когда почувствуешь, что готов.

— Это дело небыстрое, — сказал он.

— Ничего, — сказал я. — Я буду ждать сколько захочешь.

Небыстрое дело — это хорошо, подумал я: это значит, что на протяжении скольких-то лет он будет пытаться понять, что он хочет сказать, и хотя это будут тяжелые, мучительные годы, по крайней мере он будет жить. Вот что я подумал: что я предпочел бы, чтобы он страдал и жил, чем чтобы умер.

Но в результате ему не понадобилось так уж много времени. Дело было в феврале, примерно через год после того, как мы на него насели. Речь шла о том, что, если до мая включительно его вес будет в норме, мы перестанем за ним пристально следить и он сможет не ходить больше к доктору Ломану, если захочет, хотя мы с Энди оба считали, что надо продолжать. Но мы больше не сможем навязывать ему это решение. В то воскресенье мы остались в городе и после урока кулинарии на Грин-стрит (террин из спаржи и артишоков) пошли на нашу традиционную прогулку.

День был студеный, но безветренный, и мы шагали на юг по Грин-стрит, пока она не перешла в Черч-стрит, а потом все дальше и дальше, через Трайбеку, по Уолл-стрит и почти до самой оконечности острова, где мы постояли, глядя на плеск серых речных волн. А потом мы повернули и пошли на север той же дорогой: Тринити-стрит, Черч, Грин. Он был тих весь день, задумчив и молчалив, а я болтал: рассказывал ему про одного мужчину средних лет, с которым познакомился в центре занятости, беженца из Тибета, который был на пару лет старше его; он был врач и рассылал документы, чтобы поступить в какую-нибудь из американских медицинских школ.

— Это вызывает восхищение, — сказал он. — Трудно все начать сначала.