Ясное дело, в конце концов мне пришлось признать, что папино похищение – из того же ряда, что и Зубная фея, и Святой Грааль, и прочие мечтания, придуманные людьми, чтобы сбежать от скучной реальности. Никакие, даже самые великодушные подпольщики не позволили бы папе взять с собой все его имущество, включая чековые книжки, кредитки и даже любимую вышивку в рамке, подарок июньской букашки Доротеи Драйзер, с цитатой «Верен будь себе», – раньше она висела в кухне у телефона, а теперь исчезла. И уж конечно, они бы не дали ему полчаса выбирать книги, которые он хочет забрать: двухтомник издательства Мориса Жиродиа «Олимпия-пресс» 1955 г. – «Лолита» и «Ада, или Радости страсти»[493]; «Потерянный рай», который папа специально меня просил не швырять; толстенный том «Деловиан. Ретроспектива» (Финн, 1998) с репродукцией любимой папиной картины под весьма уместным названием «Секрет» (см. стр. 391, № 61, 1992, холст, масло). Кроме них, исчезли еще «Гримаса», «Путь Наполеона», «По ту сторону добра и зла»[494] и ксерокопия «В исправительной колонии»[495] (Кафка, 1919).
В голове у меня стучало, щеки горели, кожа на лице как будто натянулась. Я кое-как выползла из ванной на толстый ковер в папиной комнате. Этот ковер с упругим плотным ворсом был единственной вещью в доме, которую папа ненавидел: «Ходишь, как по зефиринам». Я попробовала заплакать, но слезы очень быстро то ли заскучали, то ли отчаялись – махнули на все рукой и ушли со сцены.
Тогда я стала смотреть в потолок, такой спокойный и светлый. Он помалкивал и не лез ко мне с советами. В конце концов я заснула – просто отключилась.
После этого я три дня провела, сидя на диване, глядя на Черри Джеффрис и мысленно представляя себе папины последние мгновения в нашем доме – бесценном нашем номере 24 по Армор-стрит, любовно выбранном для моего последнего школьного года, последней главой перед тем, как я «завоюю мир».
В моем воображении папа действовал четко и рассчитанно, по-птичьи быстро поглядывая на часы, бесшумно двигаясь в предрассветных сумерках, переходя из одной комнаты в другую. Он нервничал, но заметить это могла бы я одна – я видела его раньше, перед первой лекцией в незнакомом университете (чуть заметно подрагивали папины пальцы).
Мелочь в кармане дребезжала, как его иссохшая душа. Он включил только настольные лампы – зеленую в кабинете и красную на ночном столике, наполнив комнату студенисто-красным оттенком желудков и сердец. Сборы заняли много времени. Стопка сорочек на кровати – сверху красная, дальше синяя, синяя с узором, синяя в белую полоску, белая, – словно спящие птицы, спрятавшие голову под крыло. Шесть пар серебряных и золотых запонок в бархатном мешочке от Тиффани, будто пакетик с семенами (в том числе, конечно, те, любимые, в двадцать четыре карата, с вензелем «ГБМ», – их папе подарила на сорок седьмой день рождения сорокадвухлетняя Битси Пластер, а ювелир ошибся, выгравировал не ту букву из-за вычурного почерка Битси). Дальше – стайка носков: черных, белых, коротких, длинных, шерстяных, хлопчатобумажных. Он надел коричневые мокасины (в них шагалось быстрее), золотисто-коричневый твидовый пиджак (преданный, словно старый пес) и разношенные брюки защитного цвета, настолько удобные, что в них, как он говорил, «и невозможное возможно» (в этих брюках он преодолевал «трясину итоговых формулировок» и зловонное болото «собранного материала» курсовых и дипломных работ и, не мучаясь угрызениями совести, выводил суровое «три с минусом» возле фамилии несчастного студента).