– Perchance to dream [366], – прошептал Этьен, который пережевывал варианты, по одному на ступеньку.
– Надо было купить ему бутылку коньяку, – сказал Оливейра. – Ты должен был, у тебя есть деньги.
– Но мы же ничего не знаем, может, он и правда умер. Погляди-ка на эту рыженькую, я бы с удовольствием дал ей себя помассировать. Знаешь, у меня иногда такие бывают фантазии насчет того, как я лежу больной, а рядом – медицинская сестричка. А у тебя – нет?
– В пятнадцать лет были. Просто ужас какой-то. Эрос со шприцем вместо стрелы, девушки, чудо красоты, моют меня, а я умираю у них на руках.
– Онанист ты, и больше ничего.
– Ну и что? Что в этом стыдного? Малое искусство по сравнению с другим, но все равно и у него есть свои божественные пропорции, свои единства времени, места и действия и прочее обрамление. В девять лет я совершил это под омбу, разве не патриотично?
– Омбу?
– Дерево, вроде баобаба, – сказал Оливейра. – Но поведаю тебе по секрету, и поклянись, что не проговоришься ни одному французу. Омбу – не дерево, это трава.
– Ax вот оно что, тогда не так страшно.
– А как французские мальчишки это делают?
– Не помню.
– Помнишь и прекрасно. У нас целая система была разработана… Некоторые танго я не могу слушать, сразу вспоминаю, как моя тетушка играла, че.
– Не вижу связи, – сказал Этьен.
– Потому что не видишь пианино. Между пианино и стеной оставалось место, и я прятался там. Тетушка играла «Милонгиту» или «Черные цветы», что-то ужасно печальное… если хочешь, я насвищу тебе, это так грустно…
– В больнице не свистят. Но грустно все равно стало. Тебя, Орасио, противно слушать.
– А я настраиваюсь. Надо же чем-то утешиться. Если ты думаешь, что из-за женщины… Что омбу, что женщина, по сути дела, все – трава, че.
– Пошло, – сказал Этьен. – Слишком пошло. Как в скверном кино, где диалоги оплачиваются на метры, сам знаешь, что в результате получается. Второй этаж, стоп. Мадам…
– Par là [367], – сказала медсестра.
– А мы все еще не встретили аускультацию, – сообщил ей Оливейра.
– Не говорите глупостей, – сказала медсестра.