— Ты ходил в…

Я кивнул. Недоверие исчезло. Она опустила глаза.

— Это мне за тебя.

Подалась ко мне, обняла.

— Ох, Нико, Нико.

— В интимный контакт нельзя вступать еще по меньшей мере месяц, — сказал я в пространство поверх ее головы. — Я был в панике. Лучше б я не писал тебе. Но тогда ничего не было.

Отошла, села на кровать. Я понял, что в очередной раз загнал себя в угол; теперь она думает, что нашла объяснение моей сдержанности при встрече. Ласковая, робкая улыбочка.

— Расскажи, как тебя угораздило.

Шагая от стены к стене, я поведал ей о Пэтэреску и о клинике, о стихах, даже о попытке самоубийства — обо всем, кроме Бурани. Слушая, она закурила, откинулась на подушку, и меня вдруг охватило вдохновение двуличия; теперь я понимал чувства Кончиса, когда он дурачил меня. Закончив, я уселся на край кровати. Она лежала, глядя в потолок.

— Рассказать тебе про Пита?

— Конечно.

Я слушал вполуха, не выходя из роли, и внезапно ощутил радость; не оттого, что Алисон снова рядом, но оттого, что вокруг нас — этот гостиничный номер, говор гуляющих, гудки сирен, аромат усталого моря. Нет, во мне не было ни желания, ни нежности; слушать историю ее разрыва с этим оболтусом, австралийским летчиком, было скучно; однако неимоверная, смутная грусть вечереющей комнаты захватила меня. Небесный свет иссякал, сгущались сумерки. Все превратности современной любви казались упоительными; моя главная тайна надежно спрятана от чужих глаз. Греция вновь вступила в свои права, александрийская Греция Кавафиса; есть лишь ступени эстетики, нисхождение красоты. Нравственность — это морок Северной Европы.

Долгая тишина.

— О чем мы, Нико? — спросила она.

— То есть?

Приподнялась на локте, глядя на меня, но я не обернулся.

— Я все понимаю… нет вопроса… — Пожала плечами. — Но я ж не разговоры вести приехала.

Я обхватил голову руками.

— Алисон, меня тошнит от женщин, от любви, от секса, от всего тошнит. Я сам не знаю, чего хочу. Не надо было звать тебя сюда. — Она не поднимала глаз, будто соглашаясь. — Суть в том, что… ну, я как-то затосковал по сестринской любви, что ли. Ты скажешь, это чушь, и будешь права. Конечно, права, куда деваться.

— Так-так. — Вскинула глаза. — По сестринской любви. Но ведь ты когда-нибудь выздоровеешь?