Тауэр, Лондон, весна 1540 года

Мы прожили долгий год и суровую зиму в своих камерах, видели небо только серыми пластинками между прутьями решетки, чувствовали ветер с реки, холодным сквозняком пробивавшийся под толстые двери, слышали одинокую песню зимней малиновки и бесконечную жалобу чаек вдалеке.

Гарри становится все выше и выше, он вырос из лосин и башмаков, и мне приходится упрашивать смотрителя, чтобы ему выдали новую одежду. Нам позволено разводить в комнатах огонь, когда становится очень холодно, и я вижу, как у меня распухают и краснеют пальцы из-за ознобышей. В маленьких комнатках очень рано темнеет, здесь подолгу темно, рассвет приходит все позже и позже, и холодной зимой, когда от реки поднимается туман или низко опускаются облака, светло так и не становится.

Я стараюсь быть веселой и бодрой ради Гарри, я читаю с ним на латыни и по-французски, но когда он уходит спать к себе, а меня запирают в камере, я натягиваю тонкое одеяло на голову и лежу с сухими глазами в затхлой темноте, понимая, что я слишком раздавлена горем, чтобы плакать.

Мы ждем, когда с приходом весны зазеленеют деревья в Тауэре и из фруктового сада коменданта послышится пение черных дроздов. Двоим мальчикам разрешают выйти на лужайку поиграть, кто-то ставит для них мишень и дает им луки и стрелы; кто-то еще приносит им шары и размечает для них лужайку. Днем становится теплее, но в наших комнатах по-прежнему очень холодно, и я прошу смотрителя, чтобы мне разрешили послать за теплой одеждой. Мне прислуживают моя дама и служанка казначея, и мне стыдно, что я не могу платить им жалованье. Смотритель подает прошение, и я получаю кое-какую одежду и немного денег, а потом, без всякой причины, внезапно отпускают Гертруду Куртене.

Уильям Фитцуильям лично приходит с тюремщиком, чтобы сообщить мне добрую весть.

– Нас тоже отпустят? – спокойно спрашиваю я.

Я кладу руку на худое плечо Гарри и чувствую, как он содрогается, словно кречет в неволе, при мысли о свободе.

– Простите, Ваша Милость, – отвечает тюремщик, Томас Филипс. – Вас отпустить приказа пока не было.

Я чувствую, как опускаются плечи Гарри, а Томас видит, какое у меня делается лицо.

– Может быть, вскоре, – говорит он и поворачивается к Гарри: – Но товарища своего вы не лишитесь, так что вам не будет одиноко, – произносит он, стараясь, чтобы это прозвучало радостно.

– Эдвард не поедет с матерью? – спрашиваю я. – Леди Куртене отпускают, а ее маленького сына оставляют под стражей?

Он смотрит мне в глаза и понимает, как и я, что под стражей держат Плантагенетов, а не изменников. Гертруда может идти, она урожденная Блоунт, дочь барона Маунтджоя. Но ее сын, Эдвард, должен остаться, потому что его имя – Куртене.