– Прости меня, царевна, я – Уарда, которую ты сбила с ног твоей колесницей, а затем так щедро одарила. Моя бабушка умерла, и теперь я совсем одинока. Я пробралась к тебе вместе с твоими служанками, потому что хочу следовать за тобой и буду делать все, что ты прикажешь. Только не гони меня!

– Оставайся, милое дитя, – ласково сказала Бент-Анат и положила руку ей на голову.

Пораженная необычайным очарованием девушки, она вспомнила о брате и о его страстном желании украсить розой эти сверкающие золотом волосы Уарды.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло два месяца со дня ареста Пентаура и отъезда Бент-Анат из Фив.

По долине, называемой Ант-Баба, в западной части Синайского полуострова тянулась длинная вереница людей и вьючных животных. [195]

Была зима, но, несмотря на это, полуденное солнце сильно пекло, и голые скалы отражали его горячие лучи.

Впереди колонны двигался отряд ливийских стрелков, и точно такой же отряд замыкал шествие. Каждый воин был вооружен кинжалом, боевой секирой, щитом и копьем и, как видно, готов был в любую минуту пустить в ход свое оружие. Дело в том, что конвоируемые люди были каторжниками из горных рудников Мафката и гнали их сейчас на берег Тростникового моря. Туда они должны были доставить добытый в рудниках металл, а на обратном пути – захватить привезенные из Египта припасы и перенести их на рудничный склад.

Согнувшись под непомерно тяжелой ношей, задыхаясь от жары и усталости, брели эти несчастные по песчаному дну долины. У каждого на щиколотку ноги была надета кованая медная цепь; рваные тряпки, кое-как повязанные вокруг бедер, служили им единственной защитой от солнца и ночной стужи. Изнемогая под тяжестью своих мешков, в полном молчании, тупо уставившись себе под ноги, шагали они все вперед и вперед.

А когда кто-нибудь из них в изнеможении чуть не падал на дорогу, его подбадривала плеть одного из всадников, ехавших по обе стороны колонны.

Никто не произносил ни слова – ни арестанты, ни конвоиры, и даже те, на кого обрушивались удары плети, принимали их молча; горло у всех до того пересохло, что, казалось, оттуда не выжать ни звука. Что же касается конвоиров, то в их сердцах столь же трудно было найти хоть крупицу сострадания, как отыскать на голых скалах хоть одну зеленую былинку.

Словно процессия призрачных духов, двигалось это печальное шествие, и лишь тихий стон, вырывавшийся порой из груди какого-нибудь страдальца, говорил о том, что это все же люди. Ноги их бесшумно погружались в песок, горы не отбрасывали ни клочка спасительной тени, а жгучие солнечные лучи причиняли жестокие мучения; мертвым и враждебным было все вокруг, насколько хватало глаз. Ни червяка, ни травинки не было видно на бурых склонах, ни одна птица не соблазняла обремененных тяжелой ношей людей взглянуть вверх.