— Я хотел только сказать, — начал молодой христианин, носивший это имя, — что в последнее время среди катехуменов я встречал и таких, которые примыкают к нам с самыми низкими целями. Я говорю о праздношатающихся, которым нравятся наши милостыни. Заметили вы философа-киника, голодающему брату которого мы оказываем помощь? Дьякон Климент узнал теперь, что он единственный сын своего отца…

— Мы расследуем это дело обстоятельнее, когда будем говорить о милостынях, — отвечал епископ. — Вот лежат просьбы многих женщин, желающих крещения своих детей. Мы не имеем права решать это здесь; решение принадлежит ближайшему собору. Этот вопрос слишком серьезен для того, чтобы мы могли разрешить его в нашем маленьком собрании. Что касается меня, то я полагал бы не отказывать этим матерям в их просьбе. Ведь в чем состоит последняя цель христианской жизни? По моему мнению, в том, чтобы она вполне согласовалась с примером жизни Спасителя. А он? Разве он не был между мужами мужем, между юношами юношей, между детьми дитятей? Разве его присутствие не освятило каждый возраст, в особенности возраст малюток? Он повелел привести к нему детей, обещая им царствие небесное. Зачем же мы будем исключать их и отказывать им в крещении?

— Я не могу разделить твое мнение, — возразил один пресвитер с высоким лбом и глубокими глазами. — Мы должны добросовестно следовать примеру Спасителя; но кто вступает на его путь, тот должен делать это только по свободному выбору, из любви к нему и освятив предварительно свою душу. Какой смысл имеет вторичное рождение после едва начавшейся жизни?

— Твоя речь, — отвечал епископ, — подтверждает только мою мысль, что этот вопрос подлежит решению более значительного собрания. Оставим теперь обсуждение этого пункта и перейдем к попечению о бедных. Позови сюда женщин, Юстин.

Дьякониссы вошли в комнату и сели у нижнего конца стола.

Павлина, вдова Пудента, заняла среди других женщин место против епископа. Она узнала от доброй Анны о бедственном положении детей умершего Керавна и обещала помочь им.

Сперва дьяконы дали отчет о своей деятельности в пользу бедных. После них дозволено было говорить женщинам.

Павлина, высокая, стройная женщина с черными, слегка поседевшими волосами, вынула из лишенного всяких украшений белого шерстяного платья табличку, положила ее перед собой, медленно подняла глаза и сказала, устремив их на председателя:

— Вдова Анна может рассказать нам одну печальную историю, к которой я прошу вашего участливого внимания. Будь так добр, предоставь ей слово.

Павлина, казалось, чувствовала себя хозяйкой среди братьев. Вид у нее был болезненный. Выражение грусти никогда не сходило с ее лица, под глазами постоянно были синеватые тени, но в голосе слышалось что-то решительное и строгое, и ее взгляд далеко не был кроток и привлекателен.