Хватило одного концерта. Одного выступления с «Синими орехами», нашей школьной группой. Латук вдруг так оторвался, играя рок-версию темы из «Розовой пантеры», он извлекал шикарные аккорды и сложные рифы, трясся всем телом, закатывал в экстазе глаза. Остальные участники группы казались рядом с ним детьми.

С того дня Латука больше никто не трогал. Его телосложение теперь воспринималось как мощь рок-звезды, высокомерие – как часть сценического образа. Кенна попытался пошутить, мол, группу надо было назвать «Радужные орехами Латука» (Латук гей), но никто не засмеялся.

После разрыва с Рейчел я обратился за советом к другу. Поведал ему свою печальную повесть, пока мы ехали из школы на электричке.

– Мне нужен план. Как изменить жизнь?

Латук задумался, затем решительно кивнул:

– Тебе надо найти свою нишу.

– В смысле?

– Что-то общественное. То, что позволит тебе встречаться с людьми. Например, устроить общество любителей кошачьего видео и собираться с ними в реальной жизни.

– Эм… – Заниматься сайтом было весело, но мне что-то не особо хотелось выяснять, кто же скрывается за никами вроде «Мохнатый мастер» и «Техасский наездник». – А что-нибудь повеселее?

– А в чем еще ты хорош? Например, я умею играть на гитаре. Только Бах и прочие – это, конечно, классно, но их я оставляю для ежедневных упражнений дома. Играть рок совсем другое дело.

– Я немного умею играть на конге, – нерешительно признался я.

– Я не об этом. – И тут друг задумался. – Может, тебе присоединиться к группе сальсы или что-то в этом роде?

– Я не особо хорошо играю.

Мама заставляла меня ходить на занятия по музыке.

– Когда Фидель умрет, мы вернемся в Гавану, – говорила она мне. – Мои старые приятели услышат тебя и скажут: «Эй! Ну конечно, это же сын Марии».

Это была ее мечта, не моя. Может, мама и заявляла, что оставила Кубу: «Не забывай, мы теперь американцы». Но у нее на столе всегда стояло фото гаванского Малекона, на прикроватной тумбе лежал томик Хосе Марти, и она никогда не переставала строить планы на будущее после Фиделя.

Будущее, до которого она не дожила.

Для меня Куба была смутной мечтой, чем-то почти мифическим. Увлекательной сказкой. Мне нравилось слушать сальсу, ее ритм пробуждал мое воображение. Я представлял, как рос бы на улицах, где некогда гуляла мама. Но я не любил сальсу до такой степени, чтобы каждый день упражняться с конгами.

После смерти мамы я вовсе прекратил играть. И вообще последние два года постарался не думать ни о чем, связанном с Кубой. Стоило кому-то упомянуть Фиделя, «Буэна Виста Сошиал Клаб», эмбарго или еще что, как перед глазами вставал образ мамы, а в ушах звучал ее голос, проклинающий «этих чертовых коммунистов». Не это я хотел о ней вспоминать.