К вечеру она пришла в себя и рассказала обо всём свёкру. Старик Кобыло, мастеривший для погреба дверцу из досок, поднял глаза и покачал головой с сомнением. Он прочитал записку, отобранную Дарьей у Дуракова, нацепил старенькие, крепившиеся к ушам тесёмочками очки, пристально посмотрел в сторону, словно искал там ответ на случившееся, и сказал:

— Дарьюша, сношенька, теперь дела наши хуже, чем были. Он же мстить будет, он зверь, а не человек, а его душа — потёмки. Темень, там же паноптикум и ничего более. Он и есть тот самый, что пишет на всех донесения. Он ведь сварганит такое, костей не соберёшь, милая моя. Ты увидела тайну его, ты знаешь, а раз так — ты его враг, а значит, я и вся наша семья. Он нас со свету сковырнёт, миленькая. Они, двадцатипятитысячники, — это огэпэушники, чекисты. Отборные! Элита их. До единого! Для того их послали, чтобы расправиться с крестьянами, самыми независимыми людьми.

— Он же подлец, папа, гнусный. Тварь! — вскричала она со слезами. — Я не могла иначе, не могла. Он — гадость!

— Не могла, правильно говоришь. Ну да от судьбы не уйдёшь. И да настанет царство добра и истины, тогда твоё сердце потеплеет, а записочку храни подальше. Он же теперь приставит милиционера, тот сторожить начнёт нас, чтоб никто не отнёс тот документ в ГПУ. Не было печали. Как я не догадался, что он гад такой. Кричит, корчит из себя: люблю Ленина! Страшно люблю Сталина! Проходимец из проходимцев, жулик из жуликов, бандит ценит в бандите бандита. Своя рубашка... Ты вот что, ты никуда не выходи, урожай собрали, картошку снесли, пока кушать есть что, я за рыбкой на Волгу съезжу, и проживём зиму. А там видно будет. Не вечно же! Не вечно чёрные вороны клевать будут живое мясо! Конец всё имеет, имеет конец жизнь, а раз преданные людишки начинают так рано развратничать, значит, чуют крысы, что кораблик дал течь. Чуют и клюют, чуют и клюют.

— Он сказал, что мне нельзя учить, — потому, мол, что не бабьего ума это дело, — выдохнула Дарья с омерзением. — Почему? Меня тошнит от его слов!

— Он же не знает, что ты княгинюшка, Дарьюша, не знает, а выходит, что выходит — узнал, а ещё — что Ваня на свободе!

— И я так подумала, папа, — загорелась Дарья, оживляясь и принимаясь помогать старику.

— А если на свободе, что отпустили, тогда он бы нам сказал, но выходит, что на свободе, — бежал, его ищут, вышли на нас, документы же кругом есть, где мы живём, где он родился, все знают, все чекисты. Но Дуракову — не интерес, чтобы они побывали у нас. Выходит, он нас будет бояться или постарается уничтожить!