На дубленом, землистом лице с губами, растянутыми ухмылкой смерти, обнажившей десны и длинные зубы — лошадиные и его, гринго, — застыла вечная насмешка.

Все с минуту глядели на то, что позволяли видеть ночные огни, отраженно мерцавшие в запавших, но открытых глазах трупа. Мальчика больше всего удивило то, что гринго и после смерти выглядел аккуратно причесанным, будто его белые волосы пригладил какой-то чертенок-брадобрей, который там, внизу, прихорашивает мертвецов, чтобы они понравились старухе-смертухе.

— Старухе-смертухе! — хохотнула Куница.

— Живей, живей, — поторапливал Фрутос Гарсия. — Быстрее вытаскивайте его, завтра же утром старикан должен быть в Камарго. — И добавил раздумчиво: — Живей, дорога-то уже пылит, а если задует ветер, старый гринго может совсем от нас уйти…

Действительно, так едва не случилось: подул ветер над пустынными землями — глиняными карьерами и соляными копями, над землями непокорных индейцев и испанцев — отступников и авантюристов; над заброшенными рудниками, отданными подкрадывающейся мгле преисподней… Действительно, труп старого гринго едва не унесся с ветром пустыни, словно бы граница, которую он однажды пересек, проходила по воздуху, а не по земле, и охватывала все времена, которые помнились им, опустившим на землю покойника. Куница, охая, торопливо смахивала песок с тела старого гринго, мальчик не отваживался дотронуться до мертвого, а все остальные думали о разных былых временах,[5] глядя на бескрайние земли, разделенные длинной раной — рекой посреди глубоких ущелий, отрогов, уходящих в пустыню на север, в древние земли индейских народов — апачей и навахо, охотников и земледельцев, некогда превращенных неистовством завоевателей в испольщиков Испании в Америке: будто все земли Чиуауа и Рио-Гранде каким-то чудесным образом сходились здесь, чтобы умереть на этой равнине, где они, эти несколько мексиканских повстанцев, застыли на минуту в скорби, сами же смущенные своим поступком, своим человеческим состраданием, пока полковник не сказал: «Быстрей! — Сломал молчание. — Быстрей, ребята, надо вернуть гринго на его землю, таков приказ моего генерала».

Потом полковник посмотрел в запавшие голубые глаза мертвеца и вздрогнул, потому что на мгновение не увидел в них той бесконечной дали, где, по-нашему, должна обитать смерть. И сказал этим глазам, ибо они казались еще живыми:

— А вы никогда не думали, что вся эта земля была нашей? Да, наша память и наша ненависть слиты воедино.

Иносенсио Мансальво в упор взглянул на своего полковника Фрутоса Гарсию и надел на голову запорошенное пылью сомбреро. Круто повернулся к лошади, пыль облачком слетела с полей шляпы. Сразу все пришло в движение, послышались приказы, люди тронулись в путь.