Уже смеркалось, когда Кассий, сев на коня, выехал за ворота. Не успел он отъехать двух стадиев, как его догнал Требоний.

— Неужели Цицерон прав? — мрачно усмехнувшись, спросил консуляр.

— Прав или нет — что нам до этого? — притворно вздохнул Кассий. — Мы едем на пиршество, а не для того, чтобы заниматься политикой.

Требоний помолчал, потом, сдержав лошадь, перешедшую в рысь, остановил на спутнике раскосые глаза.

— Пусть боги сжалятся над отечеством. Разве благородный Кассий не видит, что тиран (Кассий вздрогнул) стремится к диадеме?

— Зачем повторяешь слова Цицерона? — тихо спросил Кассий. — Сегодня мы ничего еще не видим, а тиран он или нет, стремится ли к царской власти и готов ли жениться на Клеопатре — все это предположения…

— Разве диктатура и единодержавие не тирания?

— Единодержавие ограничено правами народа…

— А диктатура?

— Ты знаешь, он отказывался от нее, но сенат навязал ему… Во всяком случае, нужно быть на страже, и, если позволишь, благородный Требоний, я навещу тебя после нового года.

Впереди сверкала огнями вилла, и они, стегнув бичами коней, помчались вперед, прислушиваясь к голосам, доносившимся из сада, вдоль которого скакали.

Антоний усиленно ухаживал за царицей, возбуждая дикую ревность Фульвии. Цезарь равнодушно прислушивался к их смеху, читая на возбужденном лице и в сверкавших глазах Клеопатры радость и восхищение.

«Антоний женолюб, — думал Цезарь, — и ни одной матроне, ни одной девушке не дает прохода… Но царица?.. Неужели он думает… Нет, не может быть!»

Подошел к ним, когда Антоний рассказывал грубую лагерную шутку, а Клеопатра хохотала, закинув назад голову.

— Повтори, — раскрасневшись, сказала царица, — кстати послушает наш император…

Антоний рассказывал остроумно, со смехом, и борода его прыгала, а зубы сверкали. Непристойные названия вызывали хохот царицы.

Цезарь нахмурился, но Клеопатра, взяв его за руку, спросила:

— Угадай, император, кто бывает неистовее в любви — толстяк или худощавый?

Цезарь не успел ответить, — говорил Антоний: