Брюсов – Нине.

5/18 апреля 1908. Москва.

…Теперь уже можно спрашивать, когда Ты думаешь вернуться. Твой Сережа старший мне говорил, что Ты хочешь прожить в Италии до 1 мая? Это было бы совсем хорошо. Но какого 1 мая, старого стиля или нового? Если нового, то ведь это уже через несколько дней. Не слишком ли рано, Нинка. Подумай, что в эту Италию, которая Тебе так не нравится, Ты все же не вернешься много лет. Каждый лишний день, проведенный теперь здесь, будет стоить после целых недель. Сколько только можно, убеждаю, не спеши. Еще лето велико, а жизнь и еще больше, большая, странная и немного страшная.

Это все не значит, что я не хочу Тебя видеть. Хочу, и очень, и очень по Тебе скучаю. Боюсь немного встречи, – мы всегда после разлуки встречаемся враждебно, – но жду ее как большой радости. Представляю себе Твои суровые слова и что-то новое, не мое, безнадежно не мое, появившееся в Твоем лице! – но хочу увидать и это, только бы оно не сделало Твоего лица совсем чуждым мне! Я очень хочу Тебя видеть, и все же говорю Тебе: не спеши уезжать от этого неба, от Везувия, от одиночества, от своего мальчика. Будь с ним, будь без меня, будь в чуждой Тебе Италии дольше, дольше. Несмотря на все Твои уверения, что Ты себя чувствуешь очень плохо, я все продолжаю верить, что что-то хорошее Италия Тебе дала, что какой-то запас сил в ней Ты почерпнула.

Но вот что. Все-таки напиши мне более или менее точно, когда думаешь Ты вернуться. После Пасхи я хотел поехать в деревню, но мне было бы грустно, если бы Ты вернулась в дни моего отсутствия. Расписание своей жизни я хочу согласовать с Твоим. Какова бы ни была наша встреча (быть может, и роковой), я все же не хочу ее откладывать. Хочу идти к Тебе навстречу, к Тебе, которая, сама того не зная, уже новая, иная, не прежняя, не моя…

6/19 апреля 1908. Москва.

Сегодня «вербное воскресенье»; день пасмурный, серый, тихий, скучный. В детстве я любил в этот день наблюдать толпу, которая как-никак все же часть человечества. Но давно уже и толпа и все человечество наскучили мне в достаточной степени.

Все, что было, все, что будет, знаю, знаю наизусть!

Сижу дома и насильственно заставляю себя писать «Ангела» – сцену встречи Рупрехта с Ренатою… Чу! дождь, – первый весенний дождь.

Что-то изжито, какие-то пути истоптаны до конца. Нужно новое солнце и новая кровь в жилах, чтобы жить дальше. Нужно замолчать надолго, чтобы вновь обрести возможность говорить. «Есть для избранных годы молчания – они придут». Может быть, пришли уже. С каждым днем мне все труднее писать, все равно в стихах или в прозе. С каждым днем я все меньше верю в то, что говорю: меньше верю в те уроки, какие даю своими статьями, меньше уверен в значительности, в «подлинности» моих стихов. Хочется смотреть на себя как на умершего. Хочется все свое прошлое отделить черной чертой от будущего.