Милый Валерий, я даже разучилась быть ласковой… Пиши, если захочешь. Я могу говорить о себе все, что тебе интересно, не скрывая ни единого факта, ни единого движенья души…

Брюсов – Нине.

16/29 ноября 1908. Москва.

… Не писал, потому что очень себя плохо чувствую. Москва вошла во все свои права над моей душой.

Чу! шумят угрюмо крылья духов скорби надо мной…

Плохо здесь, и в этом году особенно плохо. Какой-то «развал». Но об этом я Тебе уже писал и повторять не хочется. Пока еще ничего в моей жизни не устроено, и как буду я жить эту зиму – не знаю.

Твои письма – грустные, больно сжимающие сердце, но – скажу Тебе – не безнадежные. Какая-то, страстно желанная мною, стройность начинает выясняться в хаосе Твоей души. Я начинаю опять видеть, хотя еще смутно, Тебя, Тебя настоящую! Нина, милая, хорошая, дорогая, стань собою, – я не устану повторять Тебе этих слов.

Да, если Ты этого хочешь, возвращайся в Париж, но не как в проклятое место ссылки, а как в город прекрасный, многообразный, близкий всем, кто чувствует жизнь, жизнь прошлую и настоящую. Возвращайся в Париж – живою, не мертвой! Не для того, чтобы что-то оплакивать, но чтобы открыть душу новым впечатлениям.

Ах, как ясно, как отчетливо, как радостно вижу я возможности быть для нас «вместе», любить друг друга светло и прекрасно, – но обоим нам для этого надо быть живым. Ах, если бы эта наша разлука, первая истинная разлука, которая длится так мучительно, привела не к победе над нашей любовью, а к ее торжеству. Я хочу, чтобы Ты при новой встрече не сказала мне: «Ну вот теперь я могу быть без Тебя», – а напротив: «Теперь я могу, я умею и я хочу быть с Тобой!». Почему эти мечты, которые мне кажутся такими достижимыми, Тебе представляются безумием?

Ты помнишь, я несколько раз говорил Тебе: «Необходимо, чтоб у Тебя была цель в жизни вне меня». Мне до сих пор это кажется самым верным определением того, чего недостает Тебе. Да, прекрасно, если двое ставят всю цель своей жизни друг в друге – как Паоло и Франческа. Бывало, я заклинал свою Судьбу:

О дай мне жребий тот же вынуть!

Но мне этот жребий не выпал, теперь уже нельзя сомневаться. Могу о себе сказать теперь другими словами, словами моего Одиссея:

Я – доброволец меж рабов…

Но Та, кому я рабствую, это все же Божество, ибо ее имя – моя поэзия. И когда Ты мне говоришь: «Хочу, чтобы Ты был мой», – я отвечаю Тебе, как обрученный: «Я не – свободен». Нина! дорогая! примирись, наконец, с этим; пойми, наконец, этого неизбежность; оставь мне эту несвободу; – сочти меня спутником своей жизни, а не самой Твоей жизнью; скажи мне: «Я и ты», а не безличное «мы». – И мне почему-то кажется, что Ты скоро скажешь так.