Ни от единого слова моего прошлого письма не могу я отказаться и удивляюсь, для чего, собственно, ты меня в этом «заклинаешь»? Довольно, Валерий!… Ты волен меня оскорблять, пользуясь моей беззащитностью, волен назвать еще позорным, уличным словом меня и мою любовь, – и до этого уже один шаг… Но Бог видит мою душу, и я сама знаю мое страданье и мою жизнь. И эту жизнь мою, приведенную тобой к гибели и всем мучениям, и все возможности ее, о которых я тебе писала, я предпочитаю «новой жизни» с тобой, – пощечинам, унижениям, издевательству над женщиной и человеком.

Прощай и будь счастлив ценой моей гибели!..

Весна 1911 г. Москва.

…Вот настали дни, когда ты на страстную мою жажду последней правды отвечаешь всей искренностью чувств и слов. Ничего больше не таишь, не стараешься меня утешить, ничего не боишься и говоришь прямо, безжалостно, жестоко – как я прошу, чтобы ты отвечал. Да и пропала необходимость «смягчать» мое горе, потому что тебе не страшно, как было прежде и даже еще недавно, – потерять меня. Многое из того, в чем ты сознавался недавно так безжалостно, – было правдой целые годы, и я не знала. Это ты скрывал потому лишь, что не хотел меня терять и пытался примирить две правды. Быстро, чудовищно быстро исчезало в этот последний год твое чувство ко мне, и слова, которые были невозможны еще два месяца назад, – стали возможными…

Так, 11-го марта, на другой день твоих именин, ты сделал мне признание – первый раз в 7 лет – в любви исюлочительной, непобедимой, слепой инстинктивной привязанности к твоей жене. А перед этим говорил, что можешь мне дать лишь «немногое», и другие страшные, чудовищно страшные, невероятные для меня слова. Но, верно, еще все могла я пережить, кроме последнего признания!.. И я решила уйти, порвать с тобой все и расстаться навсегда. Я позвала тебя только «по делу» – в этом клянусь тебе. И ни одного мига не думала, что эта встреча поведет «к жизни»… Ты веришь, Валерий? Я клянусь тебе самым святым, – это не было хитростью, что я позвала тебя. И только ты, ты первый стал говорить опять о личном. Ты подошел, сел ко мне близко, поцеловал в губы… Я не могла противиться этой минуте, – ведь я всегда хочу твоей ласки, и только в самом озлобленном состоянии могла бы ее оттолкнуть. И я не видала тебя одиннадцать дней, тосковала, мучилась, мне снилось много раз, что ты подходишь и целуешь, – и эта минута была похожа на какой-то печальный мой сон. Ты говорил со мной ласково – может быть, тебе было меня жалко… В самом звуке твоего голоса была для меня горькая радость, которой так трудно было себя лишить, раз ты уже пришел. Когда? Это повторилось бы?!.. – Никогда больше… И я не говорила тебе «уйди», хотя в душе не было даже искры надежды, и ни о каком будущем с тобой не думала я в те минуты. Вечером ты позвонил, днем сегодня еще пришел… Я очень больна… У меня ослабела и воля. Я не могла решиться сказать по телефону: «Не приходи». И это было нужно, чтобы ты пришел. Опять разговор о личном. Ты или я его начали – не знаю и не помню. Я не буду спорить, если ты скажешь, что начала я. Но сегодня я поняла еще глубже, еще безнадежнее необходимость нашего разрыва и благодарна горькой благодарностью этому свиданью. Я знала все, Валерий, и до сегодняшнего дня, и ты не сказал мне ничего нового, кроме разве точных дат того времени, когда в душе твоей умерло то, что соединяет две жизни – мужскую и женскую, две души их, два тела – той особой, несказанной, единственной в мире близостью, без которой теряет смысл и становится внешним, ненужным, пустым и холодным их соединение, которому тщетно, тщетно подыскивают благородное, красивое и безобидное имя.