— Бывают, — сказал Дзержинский.

— Это я тебя понял, — сказал Пилипченко, — это ясно, куда ты клонишь... Мамаша-то жива?

— Умерла.

— Моя — тоже.

— Женат? — спросил Дзержинский.

— Увезли невесту в город, стала всякому женой. А у тебя есть жена?

— Умерла.

— И-и, бедолага... От чего ж?

— От чахотки.

— Тоже из господ?

— Из купцов.

— Я думал, купцы в бунт не ходят, только мы... — Пилипченко испугался слова «мы», обернулся на трех солдат; те по-прежнему разглядывали Дзержинского. — Это я не про вас — «мы», — поправился он, — мы трону служивые, слуги государевы.

— Не государевы вы слуги, а палачевы, — сказал Дзержинский. — Вдолбили вам в головы: «царь-батюшка, наш заступник, от всех ворогов защитит, от всех бед упасет»! А ты подумал, отчего живешь в России хуже, чем здесь, в Польше, крестьяне живут? Ты видал, как другие живут? Германцы, французы? Ты книжку хоть одну прочел? Ты только то повторяешь, что тебе унтер-дурак на голове тешет: «Мол, социалисты, православия враги, народности супостаты — горе тебе принесут и вражду». А ты веришь.

— Поди не поверь — он тебя зараз в тюрьму направит.

— В тюрьме сейчас лучше, чем в твоей деревне, — сказал Дзержинский. — Дома-то лебеду по весне варишь, а в тюрьме хлеба дают, похлебку и воблу. Да и грамоте можно учиться в камере.

— Меня грамоте нагайками поучили, — сказал Пилипченко, — помещик Норкин жандармов позвал, когда голодуха была, сто штук закатили. Ну и что? По сей день мужик лебеду парит.

— Сами поднялись или агитатор приходил?

— Сами. Дети мёрли — терпеть не могли.

— Не сажали тебя после-то?

— Бог миловал.