— Не всегда, — ответил Глазов и, чокнувшись с Храмовым, медленно опрокинул рюмку: последние месяцы пил много, чувствуя постоянное внутреннее неудобство.
— Вы кушайте, кушайте икорку, Глеб Витальевич, и балыка прошу отведать. Каспийский, весенний, светится, словно лимончик! Единственно, что принимаю из нерусского к нашему православному столу — так это лимон. Оправдываю тем, что произрастает в сердце христианства. Долго, знаете ли, приглядывал — кто их потребляет в пищу. Полячишка? Нет, обходит. Полячишка за столом парит, он о пенькной пани думает, житню хлещет; еврей — тот свою фиш жрет, ему, кровососу, кислое ни к чему, ему подавай горячее, как кровушка, и такое же терпкое. Отчего они, пархатые, свеклу жрут? Отчего? Оттого, что цветом кровавы. Балычка извольте, балычка, Глеб Витальевич...
— Егор Саввич, — положив себе балыка, спросил Глазов, — вы деньги из Петербурга не только от единомышленников получаете, но из министерства внутренних дел тоже?
— Окститесь, Глеб Витальевич, бог с вами, — ответил Храмов, наливая по второй. — Только от патриотов, от одних, как говорится, патриотов великорусской идеи, кому земля дорога и старина наша гордостна, кто тщится сохранить дух и землю от чужекровного растворения.
Выпили вторую, закусили, углубились в осторожное закручивание следующего блина.
— Так вот я и говорю, Егор Саввич, — продолжал между тем Глазов, — что деньги, которые вам переводит наше министерство, слишком открыто идут. Если б один я знал номера счетов, а то ведь и мои сотрудники знают, а у каждого сотрудника жена есть, брат, отец, ближайший друг, и у каждого из вышепоименованных случаются домашние торжества, день ангела, пасха опять же. От одного — к другому пошло, а там ведь и не остановишь.
— Да господи, Глеб Витальевич, — разливая по третьей, пророкотал Храмов, — откуда эдакий вздор к вам пришел?
— Вы не страшитесь меня дослушать, Егор Саввич. Не суетитесь, не надо, не вашего это