— Почему?

— Три года назад мы были слабы. Теперь сильны. Теперь поэтому надо думать о будущем.

— Тащить в будущее рухлядь?

— По-твоему, писатель Веселовский — рухлядь?

— Так он же не с нами! Вокруг него черт знает кто!

— Видишь ли, Генрих, писатель, если он истинный, по-детски наивен, увлекается, он человек мига, он доверчив особой доверчивостью, — словно бы продолжая с кем-то спор, заключил Дзержинский. — Таким людям нужны особые мерки. Их дар угадывать непознанное, они идут не от анализа, но от чувства, но они подчас ощущают истину точнее, чем все остальные.

— Точнее нас?

— Иногда. Мицкевич ведь не был членом партии, — улыбнулся Дзержинский.

— А что, его стихи спасли народ от горя? Давали еду голодающим? Учили грамоте? Он писал для тех, кто был сыт, Юзеф. Я-то вырос без Мицкевича, я его прочитал только после того, как в кружок начал ходить.

— Значит, на свалку?

— Тех, кто пишет про нас, — можно сохранить.

— Кого, например?

— Я их фамилии плохо запоминаю... В «Курьере» один писал про жизнь бедняков... Образно... С продолжением.

Дзержинский зябко передернул плечами; сдержался — хотел ответить резко.

«Нельзя. Он еще ребенок. Он только начал путь знания. Нельзя его обрывать. Следует объяснять спокойно, не обижая своим превосходством».

— А как быть с Шекспиром? — спросил Дзержинский.

— С кем?

— Ты не читал Шекспира?

— Кто это?

— Я тебе расскажу одну историю... Жил-был король. У него были три дочери...