— Помоги, барин, неделю не жравши!..

— Кусочек, хлебца кусочек!..

— Пожалей. Христа ради!..

Запавшие глаза, чёрные рты… Обступали толпой. За полы цеплялись, но у Лаврентия не забалуешь. Рука, известно, у него была тяжёлая.

Возок вкатил в Кремль. Теперь Лаврентия ждал разговор с Семёном Никитичем. Лаврентий выпростался из возка, постоял минуту. Туго, вязко гудела медь колоколов. Пригибала головы. На Житной улице кремлёвской, где стоял двор Семёна Никитича, не было видно ни души. Снег, снег и безлюдье. Лаврентий неожиданно наклонился, схватил горсть снега, стиснул в комок. Мужик, топтавшийся вокруг заиндевевших лошадей, взглянул с удивлением. Лаврентий поднёс сахарной белизны комочек ко рту, куснул крепкими зубами и, отбросив снежок в сторону, засмеялся. Да так, что мужик, вытаращившийся было на него, заспешил оправить на лошадях ремённую справу. Лаврентий повернулся и бойко побежал по ступеням высокого крыльца. Теперь он знал, что и как сказать благодетелю своему Семёну Никитичу.

Царёва дядьку Лаврентий не пожалел. Да жалеть-то он и не умел, а в этом разе ещё и так решил: здесь чем больнее ударишь, тем безопаснее. Испугавшись, и царёв дядька посмирнее будет, опору станет искать, а он, Лаврентий, костылек ему для уверенности подаст. Вот как рассчитал и в лоб, словами, какие пострашнее, рассказал и о сдаче Путивля, и о воеводах, которых в соломенных кулях на милость вора приволокли, о Мишке Салтыкове.

— Кровью, — сказал, — Мишка-то умылся. Кровью.

Семён Никитич слушал, и лицо его заливала бледность.

Видя такое, Лаврентий шагнул к поставцу, взял чашу немалую и опрокинул в неё стоявший тут же штоф. Налил до краёв. Подал царёву дядьке. Тот пил, булькал, как малое дитя. Лаврентий смотрел на него сквозь зло смежённые веки и думал: «Да, худы дела царя Бориса, коль самые ближние так слабы». И вдруг поймал себя на мысли, что впервые о царе Борисе говорит, хотя бы вот и про себя, тайно, но как о человеке, который стоит от него в стороне. Да ещё так, как ежели бы он, Лаврентий, на одном берегу, а царь Борис — на ином, противоположном. И дядька царёв с ним же по ту, противоположную сторону. «Вот так-так, — сказал мысленно Лаврентий. — Ну, значит, меня на то бог подвинул…» И, уже вовсе желая добить Семёна Никитича, вывалил ему новости о дьяке Богдане Сутупове.

Тут Семён Никитич и чашу от себя отставил.

— Да ты врёшь! — сказал. — Врёшь!

Вскочил, схватил Лаврентия за ворот:

— В застенок тебя, в железа!

Но Лаврентий даже руки не поднял, чтобы защититься. Знал: на крик такой криком же отвечать — пустое. Но только голову уронил, как ежели бы подрубили её, и тихо-тихо молвил: